Пишут матросы на палубе…

Дыхание азовское ленточки вьет, распластаны они по ветру.

Ночь спускается, укутывает родную Украину тихо, тихо. Матросы не спят. Море вновь взято, на море глаз кладут матросы. Ночной ветер ленточки колышет. У орудий на броневых рубках матросы вахту несут… Волна рядом плещет; камышом, тиной, рыбой и солью пахнет… Часть товарищей с боем возвращенный уголь грузит. Грузят Харькову, грузят Питеру, Балтике эшелоны угольных пульманов.

Служба родимая! Погрузка угольная!

Ночью телеграмма идет: «Мариуполь занят Красной Армией».

Последние два слова — гарантия.

Красная Армия! Померкло солнце в глазах твоих, враг!

Ленинград — Кронштадт

1930 г.

В бою кончили жизнь двум партизанам украинским, за околицей местечка, у плетня. У того же плетня двое гайдамаков лежат. Прибрал добрый человек с дороги и тех и других.

Вечером с конной разведки командир возвращался. Споткнулся, не разглядел, ругается:

— Понабросалы добра гайдамацкого пид ногы. Захоронить их, ну, хлопцы!

— Добрэ.

У хозяина лопату взяли, пошли. Четырех понесли. Несут, а навстречу вторая рота. Хлопцы гайдамаков увидели, зубы скалят:

— Носыть вам — не переносыть.

— Ты не гавкай, бачь — и наши тут!

— Ну?

— Ий–бо, дывись — Петро Журба.

— Ой, лыхо!

Петро Журба и Павка Чигон мимо своей роты к яме близились.

У роты командир отряда стоял. Партизаны на батька своего не смотрят, куда–то в сторону говорят:

— Ото и конец Журбе…

— Знайшов щастья…

— Заховають з гайдамаками…

— Ривный конец на цим свити усим людя́м.

Батько стоит, слушает, свою думу думает: Журба, Журба, дэ тебя носыло, да нэ пронэсло, друже мий, братэ. Братэ ридный.

В одном полку с тринадцатого года батько с Журбою. В одном полку на Карпаты ходили, в одном полку хлопцев на Украину гуртовали, в одном лесу партизанами стали.

Думает батько: унесли Журбу и Чигона, унесли гайдамаков. Один конец на этом свете всем людям — вторая рота так говорит.

Бьет батько плетью по сапогу:

— Хмара!

— Ось тут.

Вырос Хмара.

— Хмара, местэчко облазь — як змий, облетай — як птиця. Шукай наикращих цырульников, шукай у буржуев билье з тонкого полотна, шоб як воздух тонко було и выстирано — и рубашки, и пидштанныки, и портянки…

Хмара видит — батько загулять удумал, дым пустыть. Го–го! Партизанам шоб печали не було.

— Добрэ, батько, за́раз!

— Слухай… Шукай аптекаря — и до мене пулей.

Хмара знает: у аптекарей спирт и порошки есть…

— Добрэ.

— Шукай червони ленты у дивчат, або дэ в магазыне.

Хмара знает: с лентами на тачанках гульба в полный карьер была. Го!

— Добрэ.

— Шукай, у баб спрашуй, бумажных розанов, котри втыкают, як пасхи святять…

— Добрэ!..

Хмара полетел, наган в руке, буржуев шевелить. Ну! За Хмарой — шестеро. К цирюльнику стучат:

— Именем закона!.. Ну! Видчини хату!

Вошли.

— До батька собырайсь. Бэри уси брытвы, уси ножницы, уси помазки, усе бэри. Батькови красоту сделай.

Аптекаря тащут:

— Уси порошки бери.

— Так тут же аспирин!

— Бери — кажу!

— Так вам же…

Наган в ухо:

— Ну?!

У буржуев комоды пораскидали:

— Билье, шоб тонко, як воздух… Пидшанныки е, рубахи е… Портянки дэ?

— Портянок нет…

— Як нэмае?

— Возьмите, сколько вам надо, носки или полотенца… Салфетки.

— Батько казав — портянки… Ну, добрэ, бэрыть салфэтки.

Червоные ленты нашли, нашли розаны пасхальные: у дивчат, у баб. Отдают, спрашивают:

— Та на що ж вам, хлопцы, цэ сдалося? Рождества ще ж не було.

— Батько казав, дивчиночка. Шо батько казав — зробы, або в могилу… Як тебе зовуть, дивчиночка?

— Катрына.

— Свитик, Катрыночку!

Хмара кричит:

— Пийшлы!

Летят по местечку хлопцы — семеро, тащат цирюльника, аптекаря, ленты, цветы бумажные.

Батько стоит, и все роты стоят. Ко второй — всех вызвал. Костер запалили. Батько над костром стоит, на хлопцев глядит:

— Партизаны, товарищество! Як неслы Журбу та Чигона в могылу, казали хлопцы: ривный конец на цим свити усим людя́м. Хлопцы! Чи так, чи нэ так?

Молчит отряд — черт его знает, что батько удумал.

— Хлопцы! Цэ нэ так! Товаришши дорогие — смерть не одна на цим свити. Як погибае гайдамак и той, кто руку на народ поднимае, — нема ему ласки. Як погибае червоный боец — наикраща смерть и про цю смерть народ не забудэ. Хлопцы, будэмо ночь стоять, всю ночь, — Журбе и Чигону караулом.

Подозвал Хмару.

— Зробыл?

— Ось (рукой Хмара показал на всех: цирюльника, аптекаря, хлопцев с бельем, лентами и цветами).

Батько цирюльнику говорит:

— Товарищей Журбу и Чигона поброешь и волоса подстригёшь.

И понесли товарищей Журбу и Чигона обратно — несут мимо всего отряда тихо, к хате…

Батько команду дает:

— Слу–шай, на краул!

Несут дорогих товарищей… Снег хрустит, дым от костров к небу подымается…

В хату внесли. Цирюльника в хату послали. Аптекарь стоит:

— Так я не знаю, зачем мертвым аспирин?

— Який?

— Так вот все забрали.

Батько к Хмаре:

— От–то дурный ты, Хмара… Аптекарь — шоб обмывать да наблюдать, як переодевать хлопцев будуть. Идыть, товарыщ аптекарь, в хату…

Свет засветили, на столах уложили товарищей дорогих. Раздели, обмыли, белье чистое надели. Цирюльник боится брить.

— Та нэ бойсь, та цэ ж наш Журба, та цэ ж наш Чигон.

Намылил цирюльник щеки и подбородок Журбе.

Постриг, обрил обоих, умыл лица. Хлопцы просят:

— Вусы пидкрути.

Усы подкрутил. Бабы стоят, плачут.

— Бабы, то ж Журба наш.

Плачут бабы:

— Сыночку риднесенький…

Под окнами, лицом к хате, отряд стоит, не шелохнется. Винтовки к ноге взяты. Костер сзади светит… Почистили от грязи и крови хлопцам убитым всю одежду, утюгами прогладили, зашили. Сапоги вычистили. Вычистили — плохо.

— Хлопцы, блестять чоботы, да покапано.

Блестят сапоги, а по блеску — тусклые капли. Чистили — плакали.

— Хлопцы, що ж так плакалы? Плачьтэ на сторону, шоб блестэло.

Костер горит все ярче и ярче. Народ идет со всех сторон на огонь.

Одели, заправлять стали. Хмара в этом толк знает:

— Пояс бэрить туго. Шапку набок. Ленты по груди пропускай.

Мужики гробы принесли… В гробах — тонкие полотна подостланы. Цветами бумажными их украсили.

Уложили Журбу и Чигона в те гробы и понесли их из хаты.

Отряд шапки снял.

Обратился батько к народу:

— Товаришши! За Украину бьемось, за вас бьемось! Журба и Чигон у нас убитые… Добрые бильшовики, добрые солдаты булы. Наикраща ця смерть, не забудэмо их! Поховаемо их тут, и шоб виками памьять була и шоб береглы могилу!

Подошел батько к гробам, посмотрел на убитых, последнее целование дал.

Идут к гробам люди — мужики, парубки, бабы и дивчата, — целуют Журбу и Чигона. Идут со станции железнодорожники, с бронепоезда — матросы.

Свет от костров…

Отряд стоит…

В чистые, крепкие губы целую и я товарищей мертвых своих.

Ленинград

1930 г.

Если счет с Октября — по четвертому году служат матросы Революции… 1920 год уже идет…

Сколько их было в 1917–м! Уходит отряд из Кронштадта…

Черная с золотом цепь матросская не умела ложиться и флотским великолепным шагом — ритм волн — била землю. Не бояться! Не бояться! Идут матросы в бой, и горят золотые имена кораблей на ленточках бескозырок. Встретился им на Каме полк офицерский — «Непобедимый» — Колчака. Одну ночь просит черная цепь, идет — и нет больше «непобедимых». Заплакал тогда Колчак. Мужская же слеза дорога и редка.

Еще шестью триста ушло. Синие воротники, ветром колеблемые, и опять черное с золотом… Прощай, Кронштадт родимый!