Откуда-то налетели стрекозы и закружились над озером, то опускаясь к самой воде, то резко взмывая звенящим густым облаком вверх.

— Откуда это их нагнало? — удивился Сергей, пораженный таким скопищем стрекоз.

— Помирать готовятся. Почуяли холода, вот и слетелись прощаться. Который год, помню, они возле жилья кружат, как жара спадет… Да-а-а… На вечер солнышко пошло. — Старик посмотрел в сторону сопок, северные склоны которых уже потемнели, хотя вершины еще жгло солнце, заливая распадки дымкой. — Надо коровенок домой собирать. Путь не близкий. Почитан, десять километров вести. Возле домов-то траву за лето повыбирали, приходится походить, пока хорошую луговину сыщешь.

— А куда вы перебрались?

— Это мы-то? — спросил старик, кивая на деревеньку.

— Да.

— А вон под теми сопочками и живем, — махнул старик в сторону солнца.

— Далеко.

— Далеко, зато покойнее.

Шумно дыша, к ним приблизилась буренка. Тряхнув головой с тупыми, как палки, рогами, она уставилась на Сергея, обмахиваясь тяжелым от репьев хвостом.

— Манька, старушка моя! Как привязанная сколько годков за мной ходит. Что, Манюшка? Повиделось, заплутал я? Нет. В озерушке мылся, а сейчас, вишь, с человеком разговариваю. А ты постой, милая, отдохни. Скоро домой пойдем, — сказал старик, и столько близкого, живого тепла было в его голосе, будто не старую корову — ребенка малого успокаивал. Эта нежность так была неожиданна в старике, что Сергею стало неловко, как будто ненароком подслушал самое тайное в душе старика, и он, облизнув пересохшие губы, вдруг хрипло сказал:

— Молочка бы!

— А найдется посудка какая? Я сейчас, — с готовностью сказал старик.

— Да нет…

— И при мне ничего, — сказал старик. — Ну, ничего, ребятки. Я к вам как-нибудь на неделе подойду с коровенками, угоститесь. Там у вас этот…

— Курдюмов, — подсказал Сергей.

— Вот-вот, Пашка. Добрый хлопец.

— Да, — сказал Сергей, — он молодец.

— Вы тоже, гляжу, дружные ребята.

— А что? — с некоей долей вызова сказал Сергей, оглядываясь на жену.

— Ну как… Молодые, чай, городские, а к делу всерьез подошли. Шутка ли — в тайге одни…

— Романтика, — сказал Сергей и покраснел.

— Вот-вот, — торопясь и вроде чему-то обрадовавшись, сказал старик. — Молодые настроением и берут. Там, где пожилой человек по дому заскучает, болячки вспомнит, молодому асе в новинку, все на удивление.

— Так и молодым нелегко.

— Понятное дело. Только у одного дело еще справнее пойдет, а у другого по трещине. А все почему? В человеке этом, значит, трещина загодя родилась, с душой. Понимаешь?

— Ну понимаю, — кивнул Сергей.

Старик мельком глянул на коров, которые уже потянулись мимо деревеньки в сторону сопок. Густая волна навоза, молока, травы докатилась до них.

Сергей глотнул ком горькой слюны, остро захотелось молока.

— Понимаю, — чуть слышно повторил он.

— Я что хочу сказать, — продолжал старик, — человек на любой должности споткнуться может. Тяжелая она или какая… С души у человека все идет. Был тут в прошлом году один парень, твоих лет. Вроде ладный весь из себя, обходительный. А оказалось… С неделю рыболовлей поразвлекался, пока «Вихрь» на лодке не сжег. И заскучал. А кто скучает — какой из него работник, если душа не на месте. Уехал. А вот Курдюмов. Этот как родился здесь.

Старик встал, стряхнув с колен сухую траву.

— Ну, пошли мы. — Он поглядел на спящую Аню и добавил: — А жену побереги. Распарилась на солнышке, а, гляди, ветерок — и прихватит.

— Брось ты, — скривился Пашка, после того как Сергей, путаясь, сбиваясь, объяснял, почему он с Аней должен вернуться в город.

— Надо, — краснея и отворачиваясь от Пашкиных глаз, ответил Сергей, весь сжимаясь от отвращения к самому себе.

Ночью он плохо спал. Казалось, к его кровати кто-то подкрадывается, наклоняется над ним. Казалось, Пашка. Сергей напряженно вслушивался в ночные шорохи, но они были знакомы, привычны. Теплое плечо жены успокаивало его, и он засыпал.

Наутро Пашка молча собрал удочки и ушел на реку. Он вернулся только под вечер. Проходя через двор, задел головой Анины постирушки.

Вечером Аня и Сергей сели за общий стол ужинать. Пашки не было. Сергей поковырял ложкой рисовую кашу с тушенкой и, отодвинув от себя миску, вздохнул.

— Ну что ты себя изводишь? Так же нельзя, Сережа. Раз решили, значит, решили, — сказала Аня, разливая по кружкам чай. — Придет твой Пашка, никуда не денется. Ты лучше поешь.

— Пойду покурю, — хмуро сказал Сергей.

Аня пожала, плечами и принялась за чай.

Пашка сидел на берегу у костра и глядел, как роятся над черной рекой искры. Сергей подошел, присел на корточки, взял головешку и закурил… Как хотелось объяснить Пашке, чтобы он понял, почему он, Сергей, уезжает, что не просто он бросает его, как бросали до этого разные Сашки, Ваньки. Особенно Сергея мучило то, что Пашка и про него будет так же думать. Как оказать, вот так просто, глядя Пашке в глаза, почему он его предает. Именно — предает. Здесь, на реке, он понял самое главное, что осело в нем на всю жизнь.

Можно нагадить себе. Но как быть, если ты не один и все, что касается тебя, относится и к товарищу, к Пашке? Ему нет никакого дела до того, каким будет потом твое очищение. Он уже знает, что твою подлость ничто не искупит. Он здесь, на реке, а ты для него уже нигде, хоть и топчешься возле.

Теперь ему не до отпуска и не до семейного очага. Вот он теперь — его очаг. На всю жизнь — серый пепел мимолетного костра, цвет Пашкиных глаз. А ведь он, посмотрев на меня, может бросить все к чертям. Стоит только отвязать лодку, и она сама поднесет его к дому, к семье, к той жизни, за которую Пашка только-только ухватился. Сказать, кивнув на него, на Сергея, чем я лучше других?.. Нет, Пашка этого никогда не сделает, потому что он знает, он — лучше: за ним течет река, которую он уже не доверит никому. Пашка из той породы людей, которые, споткнувшись о человеческую подлость, еще круче замешивают себя, берут на себя все, что другим оказалось не по плечу.

Нет, не скажешь этого, не собрать слов.

Костер размахивал пламенем, ночь отскакивала, на мгновение открывая сухие кусты лозняка, тугой изгиб реки, серебристую россыпь мокрого галечника с редкими пятнами осоки, рассыпавшей на зиму свои шапки. Пашка молчал и не смотрел в его сторону. Костер начал слабеть. Темень стала ближе — вытяни руку — пропадет.

Сергей поднялся и пошел к избушке. Оглянулся. Костер уже не горел — тлел, и Пашкина фигура напоминала обуглившийся пенек.

Всю ночь лил дождь. Громче обычного верещал на ветру флюгер. Река угрожающе ухала, далеко на берег выкатывая волны. К утру на деревьях не осталось ни одного листика, все обобрала непогода. Ударил мороз. Раскисшая земля, еще недавно принимавшая ногу по щиколотку, взялась коркой, позванивая от ледышек, срывающихся с ветвей.

Аня вставала раньше всех — тянуло послушать, не летит ли вертолет. Но вертолета не было. То ли непогода держала, то ли еще какая другая причина. Все было самым тщательным образом перестирано и упаковано по рюкзакам и чемоданам, которые стояли у дверей, готовые в путь. Пашка все молчал, сильно осунулся, часто ходил с удочка ми на реку. Сергей втайне радовался, когда они оставались с Аней на точке одни, и в то же время боялся. А вдруг придет со своими коровами старик?

Аня как всегда была говорлива и оживленнее обычного. Пашкиной угрюмости, Серегиной подавленности не замечала. Теперь, когда с возвращением в город было все окончательно решено, она воспринимала теперешнее их положение как естественное завершение прежних походов в лес. Словом, в ней снова возликовал турист, вырвавшийся на лоно природы после мучительной рабочей пятидневки и стремящийся пообщаться с лесом, землей и водой. Сергею ее шум был неприятен, и он несколько раз пытался ее успокоить. Ведь Пашка рядом. Но куда там! Аня со смехом тащила его к лодке, и они целый день катались по реке. Сооружала особый, орочонский тип костра, ставший в последнее время очень модным у туристов, звала к нему греться, и он сидел у костра, даже в те дни, когда ярко светило солнце, выжимая и без огня пот со спины.