Как-то утром, когда стало ясно — вертолету сегодня не быть, предложила сплавать на моторке вверх по реке. «Ты же сам меня уговаривал осмотреть место для устройства гидроточки».

Он почувствовал, как жаркой злостью полоснуло лицо. «Аня», — вырвалось у него.

— Аня, — уже придушенно повторил он, — ну о чем ты говоришь!?

Она заплакала, а он закурил и стал смотреть на реку. Душа плакала злыми, холодными слезами, тоскливо бормотала ему что-то, и чем сильнее он прислушивался к ней, тем становилось тоскливей.

— Вот так всегда, — вдруг донеслось до него. — Я во всем виновата! Я и эгоистка, я и мещанка. А зачем женился на такой? Зачем, я тебя спрашиваю!

Сергей пошел прочь по берегу. Песок и галька громко хрустели под ногами. Это помогло ему больше ничего не слышать.

Вечером они помирились, а на следующее утро прилетел вертолет. Он неожиданно выскочил из тумана и, сбивая на воду песок с отмели, сел. Лязгнули дверцы, и на землю спрыгнул мальчишка.

— Витька! — закричал Пашка, наблюдавший за вертолетом из окна.

— Папуля-я-я! — неслось с поляны. — Папуля-я-я! — Река подхватила Витькин крик, и эхом отозвалась тайга.

На полдороге Витька споткнулся, упал, но тотчас вскочил, увидев выбежавшего из избушки Пашку. Он с разгона прыгнул Пашке на грудь, и тот от удара чуть не упал. Когда Витька после поцелуев перешел к его бороде, хватая ее обеими руками, он увидел под вертолетом с белым узлом в руке Нюрку.

— Мамка! — закричал Витька, выпрыгивая из Пашкиных рук. — Мамка! — И не понятно было — не то он звал ее, не то, захлебнувшись радостью, кричал в Пашкино растерянное лицо другое дорогое слово.

Пашка зашагал к вертолету, глядя на Нюрку, как торопливо она прячет выбившиеся из-под платка волосы, как вздрагивает в напряженной улыбке ее лицо.

Он опустил Витьку на землю, взял ее за руку.

— Вот, Паша, — сказала она, — вот… Что ж ты? Пол-отпуска прождали тебя. Витя говорит, поехали мы к папке.

Она замолчала, глубоко вздохнув и опустив глаза. И тут Пашка заметил, что у нее очень красивые и длинные ресницы, от которых в пол-лица дрожит тень.

— Тут вот какие дела, Нюра, — начал Пашка, но в это время заметил, как бегут к вертолету с рюкзаками и чемоданами Сергей и Аня. — Да, дела, — повторил он, хмурясь.

Пробегая мимо Пашки, Сергей закрылся от него рюкзаком. Но Пашка уже и не смотрел на него. Он нагнулся к Нюркиному узлу и сказал:

— Однако потрясло вас. Ишь узелок, чуть не развалился.

Он крепко затянул узелок и бросил его за спину.

— Пошли в дом, чего тут стоять?

Вертолет летел над рекой. Сначала она блестела под солнцем, так что на нее было больно смотреть, а потом вдруг потемнело, в иллюминатор брызнуло, начался дождь. Сейчас там, внизу, она напомнила Сергею шоссе, городскую улицу в сильный, порывистый дождь, который раздевает, от которого захлебываешься, тонешь и даже рад этому, как рад окунуться в море в первый раз в новое лето. Дождь скрыл дома, разогнал прохожих и несется по просторной дороге куда-то вниз, к морю, подбирая уличный мусор.

Теперь ему останется плавать по реке, что бежит между высотными домами. Берега мощны и высоки, и наводнений не бывает. Но все равно он будет ее мерить, исчислять, брать пробы. Возможность окунуться в этой реке может представиться только в сильный дождь, если, конечно, его отпустит жена. Она меня не сможет не отпустить. Потеряла меня здесь, на настоящей реке, и теперь не найти. Ей не найти, да она и не захочет. Это же так страшно — снова возвращаться туда, где она все потеряла. А я ей помогать не хочу. А такая красивая, чистая… Она сможет все, что захочет, только бы жить на реке своего детства — на городской улице. Эта река научила ее жить по своим законам, и она от них не отступит. Эта река питает ее. Теперь я знаю и жену. Я не буду с тобой жить на твоей реке.

Сергей снял маячившую перед глазами сумку и подложил ее под голову Ани, а сам отодвинулся.

Да, сказал он себе, глядя на спящую жену, я не хочу, чтобы ты жила с подлецом. Хочешь ты этого или нет, но мне придется вернуться, чтобы найти на реке то, что я потерял. А то, что ты потеряла, я искать не буду. Может, и искать-то там нечего.

Он повернулся к иллюминатору и увидел, что дождь кончился. Солнце снова бежит по реке, все ниже и ниже опускаясь и становясь все светлее в той стороне, откуда текла река.

В ночь на вербное воскресенье налетел на город тайфун. Первым делом сорвало с флагштока офицерского дома российский флаг, по тесине разметало крышу только что срубленной избы первого владивостокского городского головы Федора Семенова, а деревянный, наспех справленный причальчик сорвало и долго кружило по бухте вместе с привязанными к нему шлюпками для берегового разъезда. Ветер, подчистив редкое городское строение, перемахнул через Орлиную сопку и ударил в темную стену леса, еще плотного, оттого что не дотянулись до него топоры.

Где-то шел огонь. Горелые листья, словно черные молчаливые птицы, реяли над городом, высматривая что-то.

На шестом посту слышали, как совсем рядом, перекрывая шум трещавших деревьев, два раза рявкнул тигр. Солдаты стреляли.

— Кто?! Что?! Откуда?!

— Страшно, ваше благородие! Может, зверь, а может, человек дикий. Ишь как ночка лютует! Не приведи господи…

В ночь на вербное воскресенье владивостокцы, устрашенные невиданной силы ураганом, бежали из готовых вот-вот рухнуть домов под защиту деревянной церквушки, что стояла на взгорке, опоясанная палисадником из мазанных известкой досок.

Палисадника уже не было. Его снесло в море. Возле церквушки метался отец Иннокентий в развевающейся рясе. На животе колотился, сияя, словно солдатская бляха на смотру, тяжелый серебряный крест:

— Господи! Яви нам, грешным, милость свою…

Молодой солдат со страшным, трясущимся лицом, стоя по пояс в белой брызжущей воде и механически поправляя всплывшую веером шинель, лихорадочно разбрасывал крестики на груди, косясь на завалившуюся башенку городской церкви, на которой сам собой бешено бился маленький чугунный колокол.

Из развороченного пакгауза, где хранилась квашеная капуста, завезенная прошлым летом по морскому пути из Либавы, выкатилась бочка. Раскачиваясь на рытвинах, она мягко подъехала к босым ногам Иннокентия, и ему вдруг показалось, как из нее кто-то, высморкавшись, простуженным голосом посоветовал: «Бдите, молитеся, но не везде, бо когда время будет».

Флотские и армейские, высыпавшие из казарм, бежали к берегу моря, и не в одной разгоряченной голове возникали смутные воспоминания о Вавилоне и Голгофе. Господа офицеры, нервно переговариваясь, вспоминали недавнее моретрясение, случившееся в Нагасакской бухте, во время которого погибла почти половина города.

Раздавались командирские голоса. От флигеля к флигелю прыгал стрелок с трубой и, хватаясь за офицерские сюртуки, бешено кричал:

— Ваше благородие! Сигнал дам!

— Какой к черту сигнал! При чем тут сигнал? Тайфун!..

У причальчика возвышались прикрытые соломенной рогожкой копны сушеной морской капусты, что тысячами пудов вывозилась местными купцами на шанхайские и нагасакские рынки. Куда подевались, спрашивается, капустные копешки? Мираж, право слово, мираж!

Бегает по причальчику господин Синицкий, бороденку рвет, ветру помогает. Чего уж тут бегать? При чем тут ваша борода, господин купец? Тайфун.

С десяток растрепанных солдат, кто без ремней, кто без шапок, притаилось в котловане, что готовился под фундамент губернаторского дома. Здесь не свищет. Курили.

— Гля, робя! Купчишка роет.

— Завоешь. Денежки теперь в море в прятки прячутся.

— И, сердешный. По миру пойдет…

— К начальству побегет. Подмогут.