Внизу кто-то громыхнул пустым ведром. В брезентовой штормовке и с ведром, из которого торчали удочки, шел на бак Степаныч.

«Уйду я с этого парохода», — подумал я.

Обедали всей компанией. Над борщом сидели молча, крепко. Обстоятельно рубал за красным местом — в торце длинного прямоугольного стола — Степаныч. Прикончив борщ, облизал ложку и платком вытер вспотевшую лысину. Покосился на нашу официантку, замешкавшуюся с макаронами по-флотски.

— Значит, такое дело. Обшкерить надстройку надо. Скоро Октябрьская, а наш лапоть что бич на танцплощадке. Глядеть тошно.

— Гы-гы, — задвигался Витька Носонов, наш весельчак и ухарь. Палец ему покажи — во сне смеяться будет.

— Потом покрасим быстренько. Савельев пойдет на «воронье гнездо».

— Спасибо, — сказал я. Степаныч насупился.

— За что же благодать ему такая? — отрываясь от чашки, спросил дядя Володя Власов.

— А знает он, — ответил с усмешкой Степаныч и с таинственным видом подмигнул мне. Мол, у нас своя компания, нечего всякому в наши дела нос совать.

— Ты, Степаныч, загадки не загадывай. Видное ли это дело — пацана на верхотуру, — не отступал Власов. — У меня и то там перед глазами круги стелются.

— Это у тебя с перепоя, дядя Володя, — сказал Носонов.

Власов посмотрел на него как на дурака.

— Да ладно, дядя Володя! «Воронье гнездо» так «воронье гнездо». Подумаешь… Еще и лучше, — сказал я, а сам внутренне съежился. «Воронье гнездо» — метров тридцать над водичкой…

— Во-во. Они же романтики, — непонятно в чей адрес бросил Степаныч. — Просвистит его там маленько, умней станет.

— Да чего он натворил?

— Хватит травить! — отрезал Степаныч.

Кончен разговор. Дядя Володя покачал головой.

— Ох, Степаныч, Степаныч. Что-то ты не туда правишь. Это же надо — на мальчишку взъелся. За что? Чего ты его шпыняешь? Посмотрите, люди добрые, какой боцман на «Маныче». На последней закрутке морская дисциплина… Я смотрю, ты вообще не туда гребешь. Целыми днями где-то пропадаешь. Говоришь, по делам, да что-то дел твоих не видать. Все кэпом загораживаешься. Чего его имя-то трепешь? Ни на какие ответственные задания он тебя не посылает. Чего людей смешишь? Пользуешься тем, что человек от моря отвернулся, глаза на тебя закрыл. Нехорошо, Степаныч. Это что же получается? Вместо того чтобы молодых делу учить, покрикиваешь, гоняешь без толку… Вон, на Славку зверем смотришь. По-человечески надо работать. Некрасиво здесь, за столом, распинаться, но я тебя предупреждаю: не бросишь свои штучки — на собрание вытащим и так отдраим, как новогодний станешь. И не пугай меня, не пугай! Ишь смотрит, будто я у него жену увел.

Действительно, Степаныч уставился на дядю Володю, и непонятно было, то ли жевал, то ли желваками двигал. Но молчал, видно, не хотел лишними словами свой авторитет портить.

— Так и запиши. На «воронье гнездо» сам пойду. А за Славку не цепляйся. Если ты на него зуб имеешь по делу, так по делу и спрашивай.

— Да брось ты! Никуда ты не денешься, — сказал Колька. Он сидел на планшире, болтал ногами и жевал резинку. — Никуда ты не пойдешь, — повторил он.

— Хромой, что ли?

— Точно. На берегу ты как пить дать захромаешь. На обе ноги.

— Какой умный, — сказал я, — ты что, уже отхромал? Что-то по твоей морде не видно.

— Видно, да не про тебя написано. Но я-то знаю, что мне без «Маныча» крышка.

— Брось ты форсить, Колька.

— Форсить!.. Ваську с «Амгуэмы» помнишь?

— Откуда?

— Ну откуда тебе его помнить… Стоило ему списаться, и пропал Васька, с бичами спутался. Навели его на темные дела… Кореша… Сейчас в отсидке.

— А родители куда смотрели?

— Да что родители… у меня вон тоже родители…

Это точно. Слово-то какое хорошее, счастливое.

А как бывает? «Открыл» Кольку Жмакин. Рассказывают, на городском пляже встретились. Вернее, не на самом пляже, а немного в стороне, в кустах, которые зеленым забором обступают соленый песочек. Прятался он там, стыдился на свет белый показаться, потому что под глазом у него светился здоровенный фингал, а у рубахи не хватало одного рукава. Парень-то уже здоровый, а кругом девчонки. Побил батя-алкаш. Колька, мать свою жалеючи, в один из отцовских дебошей вступился за нее. Думал, хватит сил мать от побоев оградить — не хватило. Больше домой не вернулся. Устроил его Жмакин на «Маныче».

— На стройку пойду, к геологам. Мало работы?

— Да брось трепаться! Без моря ты пропадешь.

— Много мы здесь этого моря видим? Его на пляже больше.

— Разобиделся… Что ж теперь, из-за Степаныча жизнь ломать? Не такой он человек, чтобы из-за него головой об стену биться. Барахло человек… Все чего-то крутится, вынюхивает… Выискивает, что потеплее, что послаще. Есть такие мухи. Передавить бы их. Всю жизнь свою проживают только на то, чтобы половчее устроиться. И ведь устраиваются, вроде при деле, собрания посещают, голосуют… в дружинниках ходят, — для чего-то добавил он. — А ведь гад! — Колька разволновался, спрыгнул с фальшборта, выплюнул резинку. И немного подумав, добавил: — Скрытный гад, тертый. Вот, Славка, если бы сейчас что-нибудь случилось. Ну… война! Что бы ты сделал?

— Ты что, сдурел?

— Ну а если?

— В добровольцы бы пошел. Что спрашивать?

— Вот, — Колька передохнул. — И я бы пошел. А Степаныч бы не пошел. Он бы устроил все так, чтобы никуда не пойти. Достал бы каких-нибудь справок, государство у нас доброе, справкам верит. Вот они и дурят как хотят. А возьми их покрепче, тряхни, так они заноют, болячки свои начнут в нос тыкать… Фу ты! Справки! Меня всегда такая злость на таких берет, такая… — Колька сжал кулаки и закрутил головой, как бы разыскивая какого-то своего самого страшного врага. Хорошо рядом никого не было. Ничего доброго от Кольки сейчас ожидать было нечего. Глаза точь-в-точь волчьи. — Почему такие мужики, как Степаныч, не работают по-людски? Ведь не калеки. Вот и батька мой сторожем на двух работах груши околачивает. Перед соседями стыдно. А он только посмеивается: «От работы кони дохнут. Что я, дурной — пот проливать!» Дурной! Дурак! Сволочь! — зло выпалил Колька. Он помолчал и уже тихо, почти виновато сказал. — Ты не подумай, что я злой на батю оттого, что он бил меня. Не от этого… Знаешь, как хочется любить его… Это же отец. У других вон — по радио про них говорят, портреты печатают. В школу к нам приходили моряки, геологи. Лица даже у всех добрые, хорошие… Кто настоящими делами занимается, у тех даже лица хорошие, улыбаются всегда. Знаешь, как завидно становилось. Пацаны с нашего двора… у тех тоже через каждое слово — папка, папка… А что я скажу?

Немного помолчав, Колька спросил:

— Ты своего батю помнишь?

— Нет.

— Может, это и лучше…

— Конечно. Это очень хорошо.

— Попался б какой-нибудь… Потом бы мучился.

— Естественно. Зачем мне это?

Никто никогда не узнает о том, что у меня есть батя, лучший изо всех на свете, которого я люблю, которым горжусь, которого я жду. Это мой Юрка. Даже Кольке нечего делать в моей тайне. Не знаю, что лучше: плохой батя или хороший брат. Может, не стоит кроить жизнь только на две половины: вот эта хорошая, я за нее, вот эта — нехорошая, давайте смотреть на нее нехорошо. Может, все намного сложнее. И Колькин батя не настолько плох. Разве может родной отец быть совершенно плохим? Мне на этот вопрос никогда не ответить. А Колька уже ответил, значит, он готов уже решать близкие сердцу задачи. Самые сложные. И не отец ли ему в этом помог? А вообще-то Колька прав. Откуда только народ такой идет. Вроде одинаковые все. За одними и теми же партами сидели, один хлеб едим, а чуть жизнь дала разгон, стали старше, как вдруг какой-нибудь батя пошел на обход малой скоростью другого бати. Интересно, кого обходит Степаныч? За кем тянется, кого обгоняет? С красноперкой носится. Ведь толком не работает, только вид держит. А ведь долдонит на собраниях о рабочей совести. Нужна она ему! Ему красноперку не мешай ловить, рублики подсчитывать. А ну его, этого Степаныча! Что я, действительно, нюни распустил? Он же трус. Он жизнь свою наладил так, что не бояться ему просто нельзя. Он и меня боится. А больше всего он боится, что его в шею погонят из боцманов. Где ему еще такой рыбки наудить?