Савскому потребовалась передышка. Жена предложила нам чаю — принесла на подносе налитые чашки, заварной чайник. Спросила, к которому часу собрать обед. Вторым заходом принесла печенье и сахарницу. И переспросила об обеде. В третий раз заглянув, поинтересовалась, не долить ли кому еще. Конечно, это она специально нас остановила. В который раз сталкиваюсь: жены фронтовиков лучше профессиональных медсестер.

Мы добросовестно капитулировали перед ней.

—◦Вот посмотрите пока. У меня осталось,◦— достал Дымба из внутреннего кармана партбилет и вынул из-за корочек листок. Тетрадный. Почти не пожелтел. И там написано: «Все очень просто: вчера, садилось солнце и село прямо за часового с винтовкой. Я и говорю себе — борьба! Утром сегодня просыпаюсь, разговаривают рядом: отец погиб, мать убили, сестру угнали… А я говорю себе — Республика! Дымба пришел, доложил, что все в порядке, летите, товарищ лейтенант, хоть на край света. Я и говорю себе — Испания!»

—◦Это перед самым полетом дал,◦— тихо пояснил Дымба.◦— Велел отнести, сунуть под подушку. Я и сделал. Потом — забрал.

—◦Он, моторная душа, даже мне сказал — пять лет прошло!◦— осуждающе отозвался Савский.

Дымба опустил голову, посидел молча и неподвижно. Заговорил так, словно слова ему дальше давались труднее: еще тише и раздельнее:

—◦И еще писал товарищ лейтенант Медведкин. В самую секунду перед вылетом. Прямо в кабине. Я видел. Ту бумажку так с собой и взял, в карман сунул… Вы (Савскому) как раз на старт выруливали, ну и ему — за вами. Я ему крикнул, что мотор — отлично! А он уже фонарь задвинул. Тогда я машу — успеха! Он вроде понял. Приоткрылся, выглянул. Кричит. Сразу не разобрал, как ни старался. Потом, позже, звук за звук зацепил и догадался: «Дымба,◦— он крикнул,◦— глянь под ноги! Одуванчики! Слышишь? Одуванчики! Распускаются. А, черт! Не слышишь!» Помахал мне. Пальцем несколько раз показал мне вниз, на землю. Еще махнул. Улыбнулся так красиво, душевно. И пошел! Покачался самолет по земле, пронесся — и все!.. А я, дурень, до самого конца высматривал, глаз с шасси не спускал: вроде все в норме…

Дымба остановился. Опять уставился в пол. Я заметил в жизни: когда люди его склада, честные перед собой, с глубокими переживаниями, с очень доброй душой, захвачены чем-то своим, воспоминаниями или чувством, они всегда стараются скрыть лицо. Что стеснило ему слова? Минута прощания, которая, как часто это случается с хорошими людьми, вылилась в грустную или смешную нелепость? Мне показалось, Дымбе было совестно за себя. Но какой же с него спрос: у механика и пилота тогда каждый взлет мог стать расставанием навек. Война как работа: все шло своим чередом. Загадывать всякий раз — глупо. Чем же виниться?

—◦Ты сходи-ка к моей, поинтересуйся, скоро ли сможет обед разогреть,◦— отправил его Савский из комнаты.◦— А я без тебя вообще про Тараса повспоминаю. Про его жизнь… Понимаете, у него особенность была: не любил, если земли не видно. Летишь, нужно за небом следить, у каждого свой сектор. Он всегда и на землю поглядывал, изучал. Он говорил, что читал ее, как книгу, где все ладно и связано: если дорога — будет город, если город — из него пойдет дорога. И тяжело читать ее, когда истрепана, испачкана войной, зато попадается нетронутый кусок — сразу хорошо. Для меня, если взлетел, что земля — карта! А для него, сам рассказывал мне об этом,◦— целая философия! У него были рассуждения, что все родилось на земле, чего ни возьми — люди, науки, произведения искусства, идеи, пролетарский интернационал и его вожди, наши самолеты и даже то, что нам на них нужно в небо. Все с земли и ее, значит. Так как же можно без любви к ней! Я соглашался и сейчас так же скажу: он прав. Кто поднимается над землей, должен иметь много чистоты в душе. И чем выше — больше. И уметь очищаться. По совести — своими же руками…

Тарас, скажем, о своем рассказывал, а я и сам это переживал: кажется, все могу. Все! Самое-самое. Один против мессершмиттной сотни выйти! Потому что машина в руках сильная, мчит со скоростью и огнем дорогу пробьет. А главное: в полете такие силы сразу чувствуешь в себе! Как водопад!.. Ну что, Дымба?

—◦Через полчаса,◦— доложил Дымба.

—◦Хорошо. Стало быть, так и будет… Ну вот, поднялись на задание. Легли на курс. Кучевые облака, помню, здоровые толпятся. Одно торчит как гриб на ножке. Заметное облако, Тарас немного сзади меня. Завис, покачивается. И вдруг гляжу: ни с того ни с сего сваливается на крыло и режет ножку этому «грибу»! Ох я ему, в нарушение правила не переговариваться по пути на действие,◦— я ему выдал! Еще бы за мухами стал гоняться!.. Была у него тоже особенность: кучевые облака любил. Говорил, что между них видел себя, как среди гор Испании: огибаешь вершины, ныряешь в ущелья, несешься над широкими песчаными пляжами, бухтами… Поднимаемся к району задания — сплошняком тучи. Видим, точно: «юнкерсы» к ним жмутся и «мессеры» тут же. Минута — и пошло! Бой вовсю! Дали мы им! Разметали по сторонам! Я одного сразу резанул — чуть его же обломком не шарахнуло! Ну и!..◦— Савский с силой трахнул кулаком, и рука упала на постель.

На эту руку положил свою Дымба, сжал слегка.

—◦Вы тогда сели, а кабину не открываете. Стоит машина как мертвая. Подумали, ранен. Бросились, на крыло лезем, фонарь рванули. А вы сидите — вроде живой. И крови нет. Вдруг как ругнетесь! И наружу. Пошли на доклад. Никому ни слова. Одно слышим: «Дураки! Дураки!»

Яростно так, будто мы в чем виноваты…

—◦Да меня прервали!◦— резко приподнялся и почти закричал Савский.◦— Сижу, в десятый раз прокручиваю память, складываю умом и не могу доказать себе, что не виноват, ну не за что себя ненавидеть. Как же не виноват — не успел к нему! Как же без ненависти — ничем помочь не смог! Он закрыл меня, пожертвовал! А я ничего не мог сделать! Как же не виноват: зазевался! Так глупо сунулся! Он и рванулся закрыть — не ожидал от меня такого! Я его преданность, дружбу под пули подставил. Еще как виноват!.. Я ведь навсегда и не знаю: что он, как с ним? А может, сел раненый. С памятью случилось что. И жив сейчас. Это бывало так. Может, совсем рядом. А может, в плен попал и в лагере погиб. Где искать?

Я потом туда приезжал, в те места, расспрашивал, обломки искал. Ничего. Самолет не танк — врежется, и через тридцать лет только случайно находят. Я-то увернулся, оглянулся раз-другой, сколько успел. Вижу: камнем падает машина Тараса и голова как будто вся в крови. Дальше вижу: уже одно крыло торчком из туч. Режет их, как плавник акулы по морю. А значит, пытался держать еще машину. Я и еще раз — мне уже на хвост фашист садился — глянул: нет!.. Понимаете, это же какой настоящий герой! Он за своей всепланетной республикой да Испанией и мать родную не вспоминал или, как все,◦— девушку какую. А тут разом: ради меня — нет ничего! Все отдал! За одну мою жизнь!..

Савский откинулся на подушку, замолк. Дымба казался спокойным. Сосредоточенно смотрел перед собой. Он даже, наверное, не заметил, как вошла жена со шприцем в руках, как Савский попытался слабо посердиться, до положенного укола час, и она ответила еле слышно: «Заработал лишний». Дымба с первых же слов заговорил как всегда ровно. Но по глазам судя — далеко ушел в себя. Скорее всего, он снова стоял там, на поле, и ждал. Ждал, как и положено механикам, у которых в войну была своя судьба: вместе с самолетом чаще всего теряли и боевого друга. Сразу двух родных!

—◦В тот раз другие вернулись все. Дожидались какое-то время, как заведено. Потом говорят: «Горючее — точка!» — «А если сел где?» — возражаю. «Ну сел так сел». И все побрели в разные нужные себе стороны. Ну а я все равно стою… Стою и стою… Облака по краям как степные заставы. Молчат себе тоже. От солнца теплый дождь. Ну и жаворонки все равно пели. Что им!..

Мы победим, Медведкин!

Как бы я счастливо не жил. Пусть у меня будут самая лучшая в мире работа, самая красивая на свете жена и самое радостное состояние души. Я оставлю все.