Потому что мне не хватает покоя, пока умирают от голода и убивают беззащитных.

Да, Медведкин, Земля станет Республикой!..

Сергей Павлович Названцев только что встал, побрился и стоял в коридоре перед своим купе. Там еще спали, окно наглухо закрыто непроницаемой шторой, а поезд уже шел по Прибалтике, где он никогда не бывал и которую знал только по альбомам, открыткам да понаслышке. Пейзаж: голые ветви, черные стволы, за ними аккуратные домики, а за их дворами опять черные стволы, голые ветви, все это, окутанное серой мартовской сыростью, чем дальше, тем сильнее,◦— ему не нравился. Неприветливостью и замкнутостью отдавало,◦— Он ощущал это тревожно. Ему казалось, он вторгается в чужие пределы непрошеным гостем и что его вторжение не обернется добром ни ему, ни этому чужому миру, как и всякое вмешательство в иную жизнь без ее спроса и воли. Но скорее всего домики, стволы, ветви, морось были ни при чем. Просто страх, который появляется, когда едешь неизвестно куда и зачем. Засиделся в родном углу.

Пожалуй, все правильно, говорил он себе, все верно: пуститься в дорогу стоило и ругать себя — пустое! Вымотался до неврастении, вот и мерещится с усталости.

Он бежал сюда из Москвы, где погода стояла совсем не лучше, а то и хуже, не обмолвившись ни словом родственникам, друзьям, сослуживцам ли. Вчера, в пятницу, прямо с работы — на вокзал. И собирался вернуться только в понедельник утром.

Все дело в том, что последние дни, выкладывая собой месяцы, мельтешили, мчались и крутили его с несусветной и необъяснимой скоростью. Каждый из неясного, размытого «что-то»: что-то он видел и слышал, что-то делал и просил делать других, что-то советовал и что-то выслушивал в ответ, постоянно доставал что-то и за это доставали ему, что-то он обещал и с ним расплачивались обещаниями, иногда он читал что-то и потом настойчиво просил других прочесть, потому что там есть что-то… На каждом шагу разговоры. И сами разговоры: то ли взаимно бесцельное информирование о своих успехах, встречах, знакомых, вкусах, то ли бесконечный спор ни о чем и неизвестно ради чего. Все проваливалось, стиралось в памяти, едва прожито. Он мгновенно уставал от самого маленького усилия среди опутавших его связей, спутавшихся обязательств, в общем-то ни к чему не обязывающих. Лица, мысли, переживания скользили, не цепляясь ни за что ни в сердце, ни в уме, но и цепляться им там было будто не за что, словно вымерло все или было отполировано до зеркального блеска подметками сотен знакомых, без конца забредающих в его жизнь и толпящихся в ее коридорах, как у себя дома. Служба тоже изводила больше обычного, и самое неприятное — без видимых причин.

Редкие же хорошие, искренне возвышенные настроения, действительно честные желания приступить к главным делам своей жизни были все короче, тотчас смолкали под тяжелым грузом бесконечно незаконченных начинаний, случайных и проходящих увлечений. И великие планы все откладывались и откладывались, что превратилось в мимолетную привычку. И хотя прекрасно понимал, что, земную жизнь пройдя наполовину, с этим пора было кончать, даже не представлял, наладится ли все иначе.

Прошла проводница. Напомнила, что ему скоро сходить. Названцев вернулся в купе, принялся осторожно собираться.

—◦Приехали?◦— проснулся сосед на нижней полке, немолодой офицер с огромной лысиной и седым венчиком вокруг нее коротко остриженных волос.

—◦Да.

—◦Холостяцкую жизнь продолжать, значит?◦— это был из тех вагонных Мефистофелей, кто с первой же минуты лезет в душу к попутчикам, будто собирается по меньшей мере принять в ней самое деятельное участие или просто-напросто купить.

—◦Да.

—◦Ну закрутите! Ох я бы на вашем месте! Женщины здесь чистюли, аккуратненькие и неболтливые. А вам-то, молодому да неженатому, что — простор!

—◦Спасибо.

Черт знает, только и мыслей у человека!

Он опять стоял в коридоре. Уже надвигался город: все чаще и все гуще набегали дома, прорезывались и нанизывались друг на друга улицы. Поезд шел по-прежнему быстро, и все раскачивалось за окном, неслось ломаными линиями. Еще несколько человек готовились сойти, одевались и выносили в коридор чемоданы без галдения и раздражающей суеты. Наверное, местные. Где это видано, чтобы братья-славяне, не говоря уже о юге, обошлись бы без лишней спешки и необязательного гвалта.

Такие спокойные сборы Названцев наблюдал впервые, и это вдруг расположило его к незнакомому городу, который выбрал совершенно случайно, лишь потому, что сюда были билеты. Но едва спустился на перрон, опять испытал приступ неприятного чувства: затерянности среди надписей, табличек, которые ему не прочесть, среди речи без единого понятного ему слова и своей полной ненужности всем этим людям, улицам и всему городу. К вокзалу череда за чередой подкатывали автобусы, троллейбусы, трамваи. Откуда они? Куда? Таинственные корабли для него.

Захотелось обратно, в поезд, и не мешкая уехать до мой. Старомодная житейская трусость!

Он огляделся. Слева от привокзальной площади громоздко тянулись заводские корпуса, дымили высокие трубы. Вправо, в долине, виднелись черепичные крыши. Они сливались и казались полем, покрытым битым кирпичом. Между них выбивались пики церквей. Старый город был там, а откуда же и читать незнакомую книгу, как не с самого начала.

Названцев поинтересовался, во сколько ближайший поезд на Москву. Раньше вечера не было. Но билет не стал брать. Он решил, что на сей раз вечер утра мудренее: остаться ли до понедельника или не задерживаться.

Так он встретился с Прибалтикой.

Названцев шел медленно и без особого любопытства. Современные фасады, сотворенные из прямоугольников или квадратов, тянулись вдоль улицы недоступным и скучным забором. Названцев высматривал в витринах свое отражение. В этом городе, среди чужих домов он и сам выглядел непривычно: будто некто с фотографии из иностранного иллюстрированного журнала.

Пешеходы встречались редко. И за окнами, как и во двориках, не виделось движения, будто город был вообще малолюден. Людей раз-два — и обчелся. Однако пустынность странным образом успокаивала, была совсем кстати, под настроение. Они с городом определенно довольствовались взаимной вежливостью. Неплохо одетый (чай, из столицы) почти молодой человек (сорока еще не исполнилось), которому не хотелось ни есть, ни присесть с усталости, ни поговорить с кем-нибудь, и прилежно вычищенный, замкнутый город, не предложивший ему с порога ни уютного кафе, ни скамейки хотя бы на автобусной остановке, ни лица и взгляда, открывшихся бы ему для приветствия или улыбки.

Названцеву здесь никто не мешал, ни одного знакомого, ему не приходило в голову кому-то позвонить, кого-нибудь найти, кем-либо заниматься. Напряженное внимание, которое, будто очень тебе нужно, цепко захватывает в московской толпе, не подступалось совершенно. А видимо, и это — немалая радость!

Он не заметил, как вступил в старую часть. Возможно, особой, бросающейся в глаза границы не существовало. Так бывает в городах, росших постепенно, столетие за столетием, круг за кругом. Просто в какую-то минуту он обнаружил, что с глаз исчезла добросовестно-прямоугольная архитектура, ее заменило щадящее взгляд барокко.

Вдруг появилось что разглядывать, и на что ни посмотри — все интересно. Эк фантазия у людей работала! Жилой дом, дворянский особняк, храм, ограда — над всем люди думали всерьез, основательно. Все сделано так, что привлекает, вызывает интерес и впечатление к впечатлению кормит ум. А душе отдых. Что за странность? Должно быть, подумал он, однообразие стиля не угнетает, как однообразный стиль. Потому-то и сатанеешь от скуки среди всех этих общесоюзных черемушек, от самых первых до последующих; на что посмотреть, чему удивляться? Даром ли злые языки такую чрезвычайную простоту воображения прозвали «баракко»!