—◦Мы еще увидимся,◦— в последнюю минуту сказал Название» вместо «до свидания».

—◦Конечно,◦— тихо согласилась Данута.

Поезд тронулся.

Сужались, укорачивались и отступали от железной дороги улицы, пропали трамваи, дома все реже. И вновь пошли голые деревья, черные стволы, хутора. Вчерашнее утро повторялось. Но без вопроса — стоило ли ехать? И без тревоги за себя. Ничего, кроме усталости и ласковой взволнованности.

Он снова стоял у окна в коридоре. Он думал о том, что еще ни одно из накопленных увлечений не одаривало его такой тонкостью впечатлений, как сегодня. И никогда еще не возвращался из путешествий с таким светлым и добрым настроением. Заколдованное место! Он похваливал себя за эту поездку. И уговаривал отныне двигаться, двигаться. Что же странного, если тут и там скорбят в одиночестве, уверяют, будто перевелась любовь и вообще что-нибудь настоящее хорошее, не придуманное. Сами-то не вылезают из удобств лени и доступной без труда утехи, будь то так называемая порядочность или самая простецкая распущенность. Искать нужно, идти!

Он лег спать, не дожидаясь общего движения попутчиков. Смог еще подержать перед глазами книгу, перевернул несколько страниц. Сквозь них настойчиво проступали город, кирпичное поле крыш, соборы, вознесенные над ними, отсвет на открытых коленях Дануты, когда она молилась, ее лицо и взгляд на вокзале, ее лицо и взгляды, пака они ходили по городу. Иногда в глаза лезла кузина. Черт побери, задержаться бы еще на день!

Он засыпал под разговор соседей. Крепкая женщина с энергичными локтями (на его «здравствуйте» — «дайте мне нижнюю полку, вам верхняя») бубнящим голосом исповедовалась: что и где брала в этом году, о ценах, о немецких костюмах и японских кофточках, о главных универмагах одного города за другим. Дошла до Прибалтики — с возмущением заговорила, как скверно обращаются тут в магазинах с приезжими: грубят или будто не слышат, а если покажут товар, как одолжение делают. Пожилая командированная из Подольска нехотя и устало возражала: грубят и в других местах, вон в Москве, например… Наконец не выдержав, сказала в сердцах:

—◦Да что вы одно: не дала, не показала, не продала! У вас на уме только и всего — магазины! А я на заводе была — хорошие люди! Так помогли! Зачем наговаривать на всех!..

«Уж да,◦— сонно подумал Названцев,◦— по горло ныне таких теток-путешественниц. Километров наматывают больше, чем Пржевальский. А все ради живота своего. Тьфу!»

Минуло не больше месяца — все вернулось тихим незаметным ходом на свои места. Названцев не знал, куда деться от утомляющей пустоты — никаких толковых желаний! Понимал себя с усилием. Жил вслепую. День, ничего не принеся, выжимая из него уйму сил.

В один из вечеров, наткнувшись на афишу органного концерта, он оказался в большом зале консерватории. Музыку слушал рассеянно, разглядывал публику. Со второго отделения решил уйти, но, пока собирался, антракт кончился, раздался звонок — машинально потянулся за всеми в зал.

Программа кончилась, исполнитель прощался. Его не отпускали, вызывали непрерывно. Видимо, из благодарности он ответил «Пассакальей» Баха. И эта пьеса — вел и кое и странное действие музыки!◦— вдруг сдернула с памяти черное покрывало суеты и одурения. Голубой собор! Девушка на коленях…

Данута.

Какое имя — ударит порывом ветра, овеет на мгновение и мчится дальше, не ухватить.

Боже ты мой! Как все это было хорошо! И как же мало помнится, кроме всеобщего «хорошо».

Перед входом в консерваторию, где Чайковский покорно выслушивал автомобильную какофонию, Названцев еще раз посмотрел афишу концерта и узнал, что играл, оказывается, Гарри Гродберг.

Названцев поднялся до Никитских ворот, медленно дошагал до Пушкинской площади и постоял перед высокими окнами мастерской Коненкова. Там горел свет, время от времени поворачивалась на станке огромная скульптура. Бок о бок с чадящей, ревущей моторами улицей, где уже не поговоришь больше спокойным голосом, извольте кричать друг другу в ухо, работал великий художник.

Весенний водянистый снег облепил стены, столбы, машины у обочины. Обволакивал светильники. Долетал до самых дальних закоулков души.

Дома, не снимая пальто, Названцев прошел к письменному столу, с час пытался писать и рвал листки, они летуче сыпались на пол вокруг стула. Ничего связного и теплого! Недаром вон сколько людей так не любят отвечать на письма, как ни засыпай их вопросами. Роман поди легче написать! И чем теплее письмо, тем мучительнее оно дается.

Утром между сборами на работу он черкнул торопливо: «Мне очень нужно увидеть Вас. Пожалуйста. Не сердитесь на меня. Я приеду в субботу». И бросил по пути в ящик.

До конца недели Названцев пристально следил за деятелями из месткома, не затевают ли какой-нибудь очередной инициативы, кампании, не решают ли, что пора отрабатывать «черную субботу». От разговоров, что собирается делать в выходные, уходил.

Выезжая в Прибалтику, он осматривал ее теперь придирчиво, пак свою вотчину: деревья, все такие же голые, разве что чуть-чуть распушились верхушки крон, но стволы подсохли, а во дворах и на полях чернела взрытая земля. Весна шла сюда и обживала эти места по правилам здешней жизни — спокойно, без излишних капризов, верно и надежно.

Между тем вчера его настойчиво звали в Переделкино, один друг, у которого собирался туда на своей машине его друг, числившийся в друзьях у знаменитости. А позавчера, к ночи позвонила знакомая. И говорила, говорила, говорила. Он устал слушать, подложил трубку поближе к телевизору, где шел телеспектакль. И знакомая принялась разговаривать с одним из героев, кто громче всех кричал. Когда же героя взяли в перевоспитательный оборот и он перешел на доверительный шепот, а голос в трубке принялся наконец возмущаться, Названцев бросил трубку и на новые звонки не отвечал.

Идите вы, данайцы!..

Данайцы опасны, потому что принимаешь их по привычке: идут с улыбкой, руки простирают, как не принять! Современные-то данайцы, как правило, и сами не замечают, что они — данайцы. А ему от этого легче?

Он наказал себе в следующий раз только лететь: не изведешься так ожиданиями. Ночь прошла бессонно. И чувствовал себя бестолковым.

Дошло ли его коротенькое письмо? В спешке утра немудрено напутать с адресам. Кто ему может встретиться на пороге, если не она? Чтобы не показаться назойливым, он не расспрашивал ее о себе. Все, что ему известно — студентка и единственная дочь родителей, которых даже кузина назвала очень строгими.

Что его ждет?

Еще до остановки поезда он достал листок, исписанный рукой Дануты. Название улицы ничего не подсказывало. Возможно, и хаживал по ней. Может быть, и мимо дома проходил, не мысля, как он ему будет нужен.

Проводница терпеливо и подробно растолковала ему, где искать. К ним подошел пожилой мужчина, прибавил своих объяснений. Названцев принялся разбираться в них, переспрашивал и вычерчивал путь на бумаге. Поезд начал тормозить. Проводница поспешила к служебным обязанностям, мужчина к чемоданам, но на перроне они оба еще раз взялись помочь ему, когда он увидел Дануту. Быстро шла вдоль вагонов, почти бежала, непрерывно оглядываясь, озираясь, перекидывая взгляд от вагона к вагону. Кого она высматривала? Его? Ее отталкивали чужие шины, под ноги совались чемоданы, сносила в сторону перронная неразбериха, закрывали чьи-то встречи, объятия и поцелуи, группы почтительных родственников и бесцеремонных друзей, цветы. Она беспокойно пробивалась сквозь них, напряженно выискивая человека, который не сообщил ей номер вагона…

Сергей Павлович Названцев только что сдал номер и в плаще, с сумкой у ног сидел в кресле вестибюля гостиницы, лицом к стеклянной стене, как перед гигантским телевизорам. Смотрел на разгулявшуюся осень. На улице шел мелкий холодный дождь вперемешку с ранним снегом. Ветер чертил ими диагонали, которые упирались в надвинутые на лоб шляпы, в косо торчащие над толпой зонтики, в поднятые воротники, в скованную морозной сыростью траву и в общипанные заморозками клумбы. Встретились двое — перчатки сняли и пожали руки так поспешно, словно обожглись.