—◦Уезжаете?◦— удивилась дежурная, принимая ключ. — Почему, простите, вы так — в субботу уезжать? Никогда не было.

—◦Дела,◦— отговорился он без ответной улыбки.

В гостинице у него появились знакомые. Ему даже известно было, его знали как мужчину из Москвы, который полюбил здесь, в городе, девушку, она же не хочет за него выходить замуж. И как только возникают слухи, когда никому совершенно ничего не говоришь? До чего проницаем мир!

—◦Когда будете в другой раз? Как всегда через неделю?

—◦Обязательно.

Звонок и просьба Дануты не оставаться на завтра — будет очень занята, ни минуты для него — отдались желанием молчать и смотреть вдаль. Он сидел совершенно неподвижно, сложив руки на коленях крестом.

Печальная фигура невеселого вопроса.

К осени у них с Данутой было много встреч. Они знали друг о друге и то главное, что важно двоим не скрывать, как ради прощания с прошлым, свободы обращения с ним, так и в знак полного доверия. Чаще всего они уезжали на побережье и особенно любили те дни, когда с Балтики задувало и сильный прохладный ветер разгонял в прибрежных открытых кафе публику. В них сиделось тогда легко и долго.

Как раз там и в такой час он сознался, как впервые увидел ее, в соборе за молитвой, и опросил, о чем же она молилась. Он говорил с тихим смехом. Данута погрустнела и отвернулась, словно ее вдруг заняла колгота чаек на берегу. «Просто. Меня так научили в детстве».◦— «В детстве?» — «Да. Это плохо?» — «Нет».◦— «Я зашла. У меня был страх. Я боялась быть… одна… Одинокая! Я много раз просила весной».◦— «Вот мы и встретились. Научи меня этой молитве, чтобы не расставаться».◦— «Я не умею учить».

Тогда же, не оставляя себе времени на колебания, он попросил выйти за него замуж. Она не удивилась, точно ждала и знала заранее это, но оказала, что решит осенью. Она не против, нет, так нужно — осенью окончательно.

Прощались обычно за квартал от ее дома. Простившись, он стоял несколько минут, смотрел вслед, пока она не забегала в подъезд, и ему казалось, будто видит ее в последний раз. Глухое, нелепое предчувствие толкало догнать ее и не выпускать из рук во веки веков. Он ждал еще минуту, не вернется ли. И торопливо возвращался в гостиницу. У каждого может найтись тысяча причин не знакомить со своими родителями и друзьями, остерегаться соседей, как бы не приметили их вдвоем, обнявшись. Сам в Москве терпеливо обходит стороной некоторые дома, улицы, не уставая давать крюк, лишь бы избежать неприятных воспоминаний, раздражительных коликов памяти или необязательных встреч.

Между тем к исходу лета он обнаружил, что все в его жизни стало труднее, а жить — легче. Работай хоть сутками. Спал и ел как новобранец, не изматывали никакие круговороты — мог выйти из них в любую минуту. Бдительно запертые в душе настроения и оберегаемая тайна прибалтийских поездок выстроили вокруг него мягкую, но плотную, непробиваемую стену. Она защищала от приятельских разговоров, утрамбованных хоккеем, футболом, загранкомандировками и всевозможными излишне достоверными сведениями, от нервной толчеи желаний, наваливающихся черт знает отчего и зачем на любого нормального человека, от кабалы безволия и рыхлых намерений… Эк жить-то хотелось! И жилось собственной волей на все, а не барахтаясь в мощных подводных течениях столичного житейского моря с его стремительными поветриями, недолгими кумирами. Вместо того чтобы слушать новые сногсшибательные диски, записи маловедомых ему композиторов и исполнителей или читать малодоступные вещи, а то совершенно свято, без особых раздумий прогуливаться по барам, он сообщал зазывалам (заполучив несколько раз «циник») все, что думал об этих занятиях, и отправлялся к вечеру побродить по старым переулкам.

Ему не нравились больше прежний вежливо-приятельский флирт со знакомыми хорошенькими женщинами и забота непрестанно знакомиться с новыми. Из галопа встреч мало кто вспоминался с благодарностью.

А уж как оценить то, что ему все чаще вспоминалось время, эпоха его первой бороды, всеобще читаемых «Туманности Андромеды» и «Лезвия бритвы», товарищеских диспутов и КВН. Обнаружилось, что с той поры в нем сбереглось немало черт и примет, включая невинно-дурацкую привычку говорить «чао» и «старик». Он перечитал оба романа. Чтение усилило охоту к сравнениям и наблюдениям, о чем он помалкивал, чтобы не вызвать недоумения или излишнего любопытства. Его не обрадовало, например, что против тех лет он переменился в отношении к женщинам. Наверное, опыт сделал его взгляды банальнее. Грош цена такому опыту, если становишься хуже!

Названцев сидел в вестибюле уже четверть часа. Он не следил за входом в гостиницу, изредка коротко поглядывал. Он всегда чувствовал ее приход. Угадал и сейчас: обернулся — Данута быстро огибала островки мебели, перескакивала через вещи, разбросанно выставленные туристами из Саратова.

Опаздывала.

Поспеть на вокзал — теперь без гонки на такси не обойтись.

Но волнение, едва он увидел ее, охватило не из-за этого: оно сказывалось в начале их свиданий каждый раз как невольная обратная сторона той удивительной минуты — встречи на перроне. А может быть, это прокатывались страх (мудрено ли потерять изящно красивую молодую женщину) и сомнение, так ли сильно она любила, как он.

Подхватив на ходу и развернув за спинку «весло, она села напротив, тревожно коснулась его лица рукой, провела, касаясь только кончикам» пальцев.

—◦Я много поздно? Меня так задержали три подруги, потом еще одна. А потом я убежала. Ты меня ругаешь плохо?

—◦Совсем никак.

—◦Ты добрый!

—◦Я опоздал гораздо больше.

—◦Уехать на вокзал?!

—◦Нет, Дана. Вокзал — ерунда.

—◦Как опоздал? Я не понимаю.

—◦К тебе. Лет на двадцать.

—◦А-а! Ты думаешь: я — старый! Старый, очень старый!◦— засмеялась она, передразнив его тоску.◦— Я молодая, глупая. Ты никогда не виноват!

Она сидела перед ним открыто и просто — без разыгрывания роли скромницы ли (поправляя очень приоткрывшийся разрез, натягивая съезжающий край юбки) или, наоборот, отменно современной девушки без комплексов… Его коробило в знакомых женщинах то и другое равно.

—◦А я научила себя делать свист. Пальцы в рот — вот так!..

Он перехватил ее руку, зажал осторожно между ладонями. Вставать и идти сейчас, ехать через стылый вечер, мокрый холод, скользкий ветер — пуще неволи!..

И когда поезд тронулся, он задержался рядом с проводницей в открытой двери, высматривал Дануту до тех пор, пока можно было видеть. Данута не шевелилась, запахнулась глубже в пальто, придерживала у лица кончики поднятого воротника. И ему не казалось, он мог ручаться: чем больше они отдалялись друг от друга, тем сильнее ее лицо отсвечивалось растерянностью, недоумением и тревогой.

Последние улицы и дома, первые перелески слились в один длинный серый забор. За ним остались город, Данута и прощание, обеспокоившее его.

Кроме них, никого не было возле вагона — никто не задерживался дольше минуты, доказать билет.

«Будь, Сергей, дома долго. Не надо ехать скоро, хорошо?» — «Что-нибудь случилось, Дана?» — «Нет. Мне так очень лучше. Надо».◦— «Я буду писать тебе тогда каждый день».◦— «Это так много, так трудно!» — «И ты по-прежнему не будешь отвечать?» — «Ты знаешь: я очень плохо пишу по-русски. Очень плохо совсем».◦— «Но я не буду ставить оценки».◦— «Оценки? А! Три, два?.. Нет, мне стыдно!» — «Ну тогда я вначале буду переводить твои письма, потом только читать».◦— «Переводить? Как?» — «С твоего плохого русского на хороший!» — «Так неправильно: ты все равно будешь знать!» («Отправляемся!» — крикнула проводница.) — «Дана, я все знаю, а что не знаю — пойму. Ты пиши мне».◦— «Сергей, ты не думай, что я плохая!» — «Пиши, очень прошу — пиши! На любом языке!» — «Я хочу стараться, хорошо?» — «Старайся изо всех сил! Буду ждать!» — «Ты жди!..»

К исходу второй недели от нее не было ни строчки. Зато с другого конца Прибалтики неожиданно пришла открытка от кузины. Она благодарила (?) за день встречи, желала постоянного счастья, здоровья и успехов (что за знаток консультировал ее в традициях русского письма) и сообщала, что приедет скоро на несколько дней, хотела бы его увидеть. Это был сюрприз, близкий к светопреставлению. Он немедленно послал ей фототелеграмму. Каждую букву выписал с невиданной для себя каллиграфической чистотой. Попросил сообщить о выезде подробно: число, поезд, вагон. И встретил ее с торжественной физиономией и букетом хризантем, единственное, что было прилично у незамысловатых подвижников рынка на Цветном бульваре.