—◦Знаете: домой как хочется! Два дня терпеть — не знаю как!◦— отозвалась из ванной Настасья.◦— И знаете: мужа хочу! Я его целовать буду — без памяти!

Галина Ивановна заглянула к ней.

—◦Это еще что: мирный договор заключить?

—◦Галин Иванна, Галин Иванна!◦— с укоризной засмеялась Настасья.◦— Да все это, курортное что,◦— нет его! Ну — было. Да — нет! Вы меня поймите: вся эта кутерьма — чтобы отдохнуть по-человечески. Когда трясешься над чем-то и не разрешаешь себе — какой это отдых. По-моему, супругам друг от дружки тоже полезно отдохнуть. За год наберется обид, мелочей, а расстались, разлука — вот и смывается напрочь! Никакого дела до них. Хочу Кольку своего увидеть — страшно! Прилечу, приедем домой — вцеплюсь и до утра не отпущу!.. Эх, Галина Ивановна, взрослая женщина и не понимаете будто: еще крепче любовь!.. А что ваш Звездоглядов не явился сегодня?

—◦Кто?

—◦Да ваш. У него взгляд — люблю таких!

—◦Вчера «скорая» увезла, аппендицит, уже операция прошла.

—◦Да что вы?! Вот женская печаль — так и не увидитесь, значит.

—◦Почему?◦— Галина Ивановна замерла и посмотрела на Настасью с огромным удивлением. Та первую секунду не поверила, что можно не знать такого пустяка, и проговорила засохшим голосом:

—◦После этого десять дней в больнице держат.

Накануне отъезда, в последний вечер, Галина Ивановна смотрела телевизор, показывали «Жизнь Леонардо да Винчи», очередную серию. Она смотрела, как неимоверно хороший человек ходил среди людей, жил, окруженный ими, и не переставал быть одиноким. Из его умных, проницательно грустных глаз (всего лишь с экрана! Всего лишь актера!) в нее переливалась самая тяжелая из всех тоска — по людям.

Которую не заменит ничто. Кроме самих людей — хотя бы единственного, кто бы понимал…

«И что же случается,◦— думала она,◦— вот муж и жена, да ведь самые близкие люди, а могут жить бок о бок и никогда — ну хоть бы на минуту!◦— не найти друг друга. Почему так случается? И зачем же мы сами позволяем этому быть? И совсем не только муж, жена, а все мы. Все. Нелепица, несправедливость настоящая и большая. Когда же этого не будет?»

И ей уже не так важно было, что завтра уезжать и скоро дома будет. Ей хотелось дорогу очень долгую. И хорошо бы ее там никто не встречал, и она еще в автобусе побудет одна, в раздумьях. Ей надо было подумать над многим.

И немного она боялась возвращения, как будто ехать ей в совсем незнакомый город и к совсем незнакомым людям.

В прогнозе погоды ЦТ пообещало сухие дни. И все-таки пошел дождь. Галина Ивановна укладывалась спать под его шум. И под тихое дыхание спящей Настасьи.

А лед все шел и шел, словно в верховьях его накопилось необычайно много, и этому потоку не кончиться, не остановиться, пока не спустятся к морю все льдины-ледышки. Смешные, неровные, глупые! Толкутся, друг друга сердито трут, недовольно лопочут, теснятся, набрасываются на каждый просвет воды.

Но сколько же можно!

К этим дням, к середине ноября, всегда уже степенно ползли заснеженные поля, пробирались с тихим шелестом между тесно сблизившихся заберегов. Вот-вот река встанет.

Валя смотрела на нее с площади Славы. Пришла после работы и долго одиноко стояла возле спуска к прибрежным улочкам. Куталась, прикрывалась воротником, белым кроликом. Морозный ветерок, кому на пустынной площади, на горушке возле реки, было самое место носиться, дул так, словно бы сразу отовсюду. То и дело задувал с неожиданной стороны. Наверное, просто путался бедняжка в недостроенной бетонной коробке Дома радио. Помечется, помечется в ней ошалело, вот и вырвется наконец, злой, то в одну оконную дыру, то в другую.

Молодая женщина высматривала за рекой мохнато, лесом темнеющие острова. В наплыве быстрых ноябрьских сумерек острова будто отступали от города. Или это город отшатывался от обрывистого берега протоки Чумки по стародавней памяти: когда-то, еще до революции, там стояли бараки для больных чумой. А у Вали не было ни сил, ни возможности остановить, удержать его подле города и возле себя. Не перебежишь реки, не перелетишь.

Вторая неделя как не может попасть туда, домой.

Сухое печное тепло. Припахивает золой у плиты. Милка, пятнистая, рыже-черно-белая кошка, щекочуще и мягко потрется о подбородок. Старый дом в три окна на улицу, с высокими порогами и низкими притолоками, со звонкими бревнами, высушенными амурскими ветрами и солнцем. Что ей в них? Почему без них грустновато, а то и кольнет тоска, странная тоска: будто вдруг слепота и уже веки-вечные, никогда ничего не увидеть? Что же это все?.. Вот и права Любочка: в этот наш нескладный, самовлюбленный век научно-технически всевозможной революции — что поймешь, пояснишь себе нормальное человеческое? Закручено, запутано.

Любочка мудра своим сердечком. Ладит скрипку к подбородку, глянет внимательно на смычок зачем-то, тут неожиданно и проговорит тихо, быстро и твердо. Нравится печка? так и пусть нравится — зачем стесняться? какое кому дело! (У печки живое тепло — своими руками разжигаешь огонь, и он совсем рядом, послушный — сильнее, слабее, как сама ему прикажешь.) Нравится тебе кошка?◦— она же добрая. (Милка, вечная соломенная многодетная вдова! Тычется в подбородок нежно-нежно, не ласкается, а ласкает. Доверчиво, бережно и неожиданно, словно благодарит,◦— ведь ни за что ни про что!) По душе старый дом?◦— да этим только гордиться! Наше-то общежитие любить ли? Равнодушно сделано — равнодушно и живется! (Сколько же их чумкинскому дому? Дедушка строил, молодым был. Что особенного — дом как дом. Весь поселок из таких. Зимним утром из-под одеяла не слишком-то торопко прыгается на холод. Хорошо, бабушка, если не больна, уже давно встала, затопила. Летом от земли в окна веет сыростью или пылью. Весной с крышей дедушке хлопот. И печную трубу не забывай чистить. Мало еще ли чего! Дом — нажиток, а все богатство — заботы да заботы о нем. А как в нем свободно, легко и глубоко думается, как судится обо всем и обо всех. Обязательно — с добром. Но, может быть, каждому так — в родном углу, где не зависишь от кого или чего стороннего.)

Любочка — совершенно-пресовершенно справедлива!

А скрипачка Любочка, невысокая, плотненькая девушка, с круглым лицом и округлой стриженой головкой, в эти минуты собиралась на свою концертную работу, бегала в три-четыре шажка по их небольшой комнате на четвертом этаже общежития и думала, мучилась, как же ей быть? Как сказать Валюше — новость ужаснее ужасной, лучше бы и не знать такой никогда! Ой что на Валюшу свалилось!

Она поплакала тихонько, хотя могла бы и, в общем-то, не принимать настолько близко: ее знакомства с Ольгой Викторовной — несколько раз коротко виделись, когда заходила к Валюше сюда, однажды чаевничали втроем, сходили вместе в кино. Такая спокойная женщина, с достоинством, умная, добрая, красивая — отравилась!..

Люське — что: сказала, ошарашила да и побежала дальше по общежитию всем рассказывать. Целая история: хорошие люди-то не от хорошей жизни на себя руки налагают!

Любочка знала, где сейчас должна быть наверняка Валя. Что ни день — ходит на берег. Что ни вечер — стоит там до темноты.

За своими сборами девушка поглядывала на окно. Быстро синело, синь переходила в черноту. Вот-вот вернется и что-то задерживалась. Уже и время подхватывать футляр, бежать. Любочку беспокоило, как бы дура Люська (в Гражданпроекте у них все такие, что ли!) не ворвалась еще раз, поусердствовать со своим сочувствием. Оглушит Валюшу вестью и своей болтовней, а у нее сердце покалывает и без того, нездоровится. Держится бодренькой, а только глаза совсем-совсем больные стали. Ну а кому же дело до выражения твоих глаз!..

Едва потемнело, Валя пошла побыстрее к автобусной остановке. С невольной спешкой. Немного замерзла, пока стояла, и в спину подгоняла поземка из мелких, колких кристалликов, будто с реки летели осколки сталкивающихся льдин. Вдруг захолодило ногу у лодыжки. Ох инициаторы окаянные!◦— кому могло прийти в голову ставить на женские сапоги пластмассовые молнии! Ну только не женщине! Утром поторопишься, дернешь резко — пожалуйста, расходится теперь. Досада!