— Дядя Кип, можно войти?

— Кто этот малыш? — спросил Кип.

— Это Тим, сын твоей сестры.

— Тим? Неллин сынишка? Так он же крохой был! Когда я его в последний раз видел, ему было года два, не больше. — Кип широко улыбнулся, протянул руку. Тим попятился, не сводя глаз с большого смуглого лица дяди.

— Не хочешь пожать мне руку, сынок? — Он подумал, что мальчик, верно, его ненавидит. Ведь горе, которое он принес его матери, свело ее в могилу.

— Конечно, хочу, дядя Кип, — ответил мальчик, слегка озадаченный непонятной дядиной робостью.

— Ты мне рад, сынок, а?

— Еще как!

— Может, я могу для тебя что-нибудь сделать?

— Да… Одну очень простую вещь.

— Ну, выкладывай!

— Можно моим ребятам на минутку зайти сюда?

— Конечно, сынок.

— Вот здорово! — обрадовался мальчик. Он отворил дверь в кухню и кому-то прошипел: — Заходите, он разрешил!

В кухне дожидались четверо мальчишек, его одногодков, — в свитерах, шерстяных шапочках, в старых кожаных куртках, — с вытаращенными от изумления глазами на совсем еще детских лицах. Проскользнув в комнату, они боязливо жались к стенке, стараясь не привлекать внимания. Тим, как полицейский, стоял у двери и, беря каждого за плечо, пропускал их по одному. Когда долговязый рыжий парнишка, с виду хитрец и проныра, попытался проскользнуть в комнату, Тим его отпихнул.

— Тебе хода нет, Самбо, — объявил Тим. — Тебе я не обещал.

— Ну, Тим, я же тебя не трогал.

— Зато собирался. Сказал — не войдешь, и точка.

Долговязый отчаянно умолял Тима впустить его, но тот захлопнул дверь у него перед носом. Сияя от гордости, он важно объявил своим приятелям:

— Вот мой дядя Кип.

Мальчишки благоговейно застыли. Они таращились на его большие ноги, могучие плечи. Кип смотрел на эти полные нетерпения лица ребят, взволнованно облизывающих губы, и его охватил страх перед тем, что его ждет в родном городе.

— Привет, ребятки, — сказал он. — Хочу каждому пожать руку. Думаю, мы с вами поладим.

Они счастливо улыбались, пока он всем по очереди пожимал руку.

— Рад с вами познакомиться, мистер Кейли…

— Ой, мистер Кейли…

— Мы столько про вас слышали от Тима…

А потом Кип сказал брату:

— Впусти теперь тех. Господи, Дэнис, да улыбнись хоть разок!

— Я лучше пойду к себе наверх. Не хочу я в этом участвовать.

— Ладно, иди. Вид у тебя кислый, но все равно ты молодец.

И Дэнис ушел.

Мальчишки все еще боязливо жались к стене. Кип улыбнулся. Они захихикали, расслабились, зашаркали ногами, даже стали покашливать и с надеждой поглядывать на Тима, который ухватил со стола кусок курятины.

— Впусти тех, мама, — сказал Кип.

— Да поможет нам бог… Если не откроем, они дверь выломают.

Из прихожей потянуло холодом. Там притопывали, отряхивали снег. Входная дверь захлопнулась, и миссис Кейли ввела в гостиную трех репортеров. Один был до того худ, что костюм висел на нем как на вешалке, а вместо головы, похоже, торчал голый череп. Другой, с высоким лбом и жидкими светлыми волосами, выглядел человеком образованным, воспитанным, а третий, коротышка с длинными усами и мелкими морщинками у глаз, наверное, был весельчак. Явно по договоренности первым начал разговор Смайли, тощий.

— Как поживаем, Кип? Помнишь меня? — стараясь держаться непринужденно, спросил он и протянул руку.

— Мы люди порядочные, — тихо, просительно обратилась к газетчикам мать. — Всю свою жизнь я тяжело работала. И жилось нам нелегко. Но нам ничего ни от кого не нужно. Нам теперь хороню, а вы опять начнете в газетах наши фотографии печатать и все ворошить сызнова. Уходите, пожалуйста. Прошу вас, умоляю, оставьте нас в покое.

— Не надо так волноваться, ма, — подбодрил ее Кип, видя, как судорожно она стиснула на коленях руки.

— Разве ты меня не помнишь, Кип? — повторил Смайли, репортер из газеты «Ньюс». Он ждал ответа робко, покорно, совсем как мальчишки.

— Что-то не припомню… — ответил Кип. — Может, память уже сдает. Верно, оттого, что за десять лет привык к одним и тем же лицам.

— Представь-ка себе поезд… — подсказал Смайли.

— Ну, катит он себе мимо, и что?..

— Поезд… десять лет тому назад.

— Может, вы сильно изменились с той поры?

— Да нет, вес у меня все тот же. И волосы при мне, и все зубы. Ну помнишь — ты в поезде, сидишь, закусываешь, оживленный разговор ведешь… — напоминал Смайли.

— Десять лет тому назад, говорите?

— Да, да. Помнишь бутылку с кетчупом, я еще по столу ее к себе придвинул, а потом ты к себе, а сам в окно смотрел.

— Поезд из Сент-Поля? — встрепенулся Кип.

— Он самый. На котором тебя взяли.

— Так вы Смайли! Здорово написали тогда… Единственный, кто меня поддержал.

— Пустяки… — сказал Смайли и с веселой ухмылочкой глянул на приятелей. — Ну, что я говорил? Я знал, он меня вспомнит. Так и я его сразу вспомнил. Жутко мне тогда нагорело после статьи. Ты, говорят, героем его выставил. А я не мог иначе. Что делать, если парень мне понравился?

Смайли представил Кипу своих спутников. Того, что смахивал на ученого, звали Хиггинс, а веселого толстяка с одутловатым лицом и морщинками у глаз — Тони Биллингс.

— Ей-богу, Кип, ты просто родился для крупного заголовка. — Смайли посмеивался каким-то своим мыслям, отправляя в рот кусочек съестного со стола.

— А уж теперь будут — крупнее некуда! — добавил Тони Биллингс.

— Вот что, ребята, — с тревогой сказал Кип. — Не в службу, а в дружбу, давайте без вашей шумихи. Не жмите вы на меня. Тяжко мне придется, если газетчики начнут старое ворошить. Очень вас прошу.

— Но и ты нас пойми: худший становится лучшим! Ясно, куда метим? Ну так выдай нам что-нибудь этакое, сокровенное. Чем бы ты хотел заняться?

— Сенатор Маклейн достал мне работу.

— Да нет, мы не о том. Чего ты хочешь добиться? — выпытывал Смайли.

И все трое не спускали с него глаз, будто следили, не выдаст ли он себя хоть чем-нибудь, но он ответил спокойно:

— Хочу быть хорошим человеком, жить мирно, в родном городе, с людьми сойтись, ну и… да просто быть хорошим.

— Хорошим?

— Хорошим, говоришь?

— Это он о чем?

Положив на стол мозолистые ладони, он обвел открытым взглядом всю троицу, потом повернулся к мальчикам:

— Ступайте-ка по домам, ребятки, — сказал он и проводил их глазами. Гуськом, понуро, они выходили из комнаты. — До встречи, Тим, — крикнул он вслед.

— Хотите верьте, хотите нет, а было так… — начал он. — Когда меня засадили, я себя клял на чем свет стоит: попался, чурбан безмозглый. И мечтал лишь об одном: убежать и взяться за прежнее. В те годы я так рассуждал: что мне нравится, то и хорошо. Деньги, стало быть, и все, что они дают. И чтобы крупные заголовки в газетах. Ведь не было такого сейфа, которого я не сумел бы вскрыть, как консервную банку с помидорами. И было у меня такое чувство, будто я больше стою, чем вы, или мои родные, или любой полицейский на посту. Я себе казался особенным, не таким, как все. Очень мне нравилось быть особенным, во какой я лихой, нету мне равного. И всего я хотел достичь по-своему, не по закону. Знали бы, какие отчаянные мысли мне в голову приходили. А потом разобрал я себя по винтикам, как часы, и узнал, что там внутри заставляет человека тикать.

Взгляд его потеплел, он улыбнулся:

— Помните старых клоунов в мюзик-холле? Бозо Снайдера, Спотыкалу Билли Уотсона? Они были такие необычные, и мы их считали хорошими комиками, правда? Так то ведь на эстраде. А в жизни? Допустим, они не знали, что они шуты гороховые, и вдруг это поняли? — Он старался объяснить им, как ему захотелось стать обыкновенным человеком. — Был там в тюрьме здоровущий детина, негр, Стив его звали. Вот уж чудик, так чудик, размягчение мозга у него было, и с каждым днем хуже и хуже, прямо скажем, действительно «особый случай». Короче говоря — не желаю я играть в такой команде. А хочу быть таким же, как вы все.

— Воистину новообращенный, — ехидно ухмыльнулся Тони.