Я с удивлением смотрел на Новикова — с лица его свалилась тяжелая скорлупа морщин. Словно не было их. Все лицо его и особенно глаза светились молодым, счастливым светом.

— В этом году ожидаем замечательный урожай. Небывалый за все послевоенные годы. Думаем хорошо дать колхозникам на трудодни и хлебом и деньгами. На будущий год планируем открыть столовую, прачечную, построить новые ясли. А года через три-четыре, может быть, колхозники скажут: «Да зачем нам из сил выбиваться, возиться с личным хозяйством? Все это может дать колхоз». Сколько времени освободится у людей для книг, для мыслей! А потом захотят по-новому перестроить деревню, создать культурный, городского типа поселок.

Новиков засмеялся:

— Может быть, вы думаете, что я совсем не на тему? Вы мне про навоз и мух, а я вам про перестройку. Нет, на тему. Поймите, что не все сразу делается, что наши трудности — это трудности роста. Это обязательно надо понять, чтоб руки не опустились, чтоб уныния не было.

Он поднялся из-за стола, хромая, прошелся по комнате.

— Придет время, будут у нас и ванны в квартирах, и асфальтированные улицы. Обязательно придет. Но это не значит, что сейчас надо сидеть и ждать сложа руки. Грязь есть грязь и мириться с ней нельзя. Все, что можно сделать сегодня, надо сделать. И, конечно, вам одному очень трудно. Даже, можно сказать, и не справиться. Ну, Климов — коммунист — мы поправим его, поймет. Маломальский… — Новиков не договорил, задумался. — А знаете что, Виктор Петрович? Если нам провести неделю чистоты? Только не с бухты-барахты, а продумать, подготовиться.

Я обрадовался:

— Хорошо бы.

— Постараемся привлечь к этому делу и коммунистов и комсомольцев. Разобьем село на участки. Назначим ответственных. Используем стенгазету, радио. Выберем комиссию для проверки того, что сделано.

Как много значат несколько слов, сказанных вовремя! Нет уже у меня уныния. Черт возьми, работать надо, а не вешать нос. Не один я.

За окном становится сумрачно. Маленькие елочки треплет, раскачивает ветер.

— Здравствуйте, — слышится позади нас женский голос.

В дверях стоит жена Новикова в тонком плаще, испещренном каплями дождя. Она снимает берет, отряхивает его, поправляет волосы.

— Хорошо, что ты рано, — обрадовался Новиков. — У нас гость.

Женщина быстро протягивает мне влажную от дождя руку.

— Мы уже немного знакомы.

Вспоминаю — работает библиотекаршей. Зовут ее Оксаной. Она скрывается в спальне, прикрывает дверь и через несколько минут появляется снова в домашнем, простеньком платье. Расспрашивает:

— Вы обедали? Сметану нашли?

— А как же!

— А чай? Он в термосе.

— Нет, чай мы не пили.

Оксана извиняется.

— Это неважно, — говорю я, почему-то смущаясь.

Она смотрит на меня сияющими глазами.

— У вас, мужчин, все неважно. Илья вчера сделал открытие: у тебя, говорит, Оксана, новое платье? А я его уже неделю ношу.

Прибирая на столе, спрашивает:

— Не скучаете по Волге?

— Скучаю, — признаюсь я.

— Берите черничное варенье. Наверно, не пробовали никогда? — говорит Оксана.

Пьем чай. За окном, как ленивая собака, изредка беззлобно ворчит гром. Смотрю в глаза Новикова — их будто обмыло солнце. «Любит он ее, — думаю я. — Очень любит».

— Я ведь тоже не сибиряк, — вмешивается в разговор Новиков. — Первые годы только и думал о своей Курщине. Готов был хоть пешком уйти на родину. А потом привык. У вас это тоже будет: вживаешься в жизнь людей, что-то создаешь. Да, между прочим, если не секрет… Над чем это вы сидите вечерами? Как ни иду, у вас свет в окне.

Пытливо взглянул на меня. Я несколько замешкался с ответом. Он это уловил.

— Ну, ну, ладно… Не надо…

— Да нет, — возразил я. — Секрета нет. Над книгами сижу. Только не очень-то получается… За день набегаешься… — Таиться от него не имело смысла. — Геронтологией занимаюсь.

— Это что-то медицинское?

— Буквально — наука о старости. Главная цель ее — найти пути продления жизни человека.

— Это интересно.

Досказать ему не пришлось. Зазвонил телефон. Он стал говорить с кем-то о подкормке, об удобрениях.

Возвращаюсь домой. Навстречу мне медленно двигаются Андрей и Надя. Андрей что-то говорит, жестикулируя левой рукой. Она смотрит себе под ноги. Лицо у нее расстроенное, огорченное. Слышу, как Андрей говорит:

— А чего ждать? Скажи прямо…

О чем это он? Не о свадьбе ли? И все таки мне кажется, что она не любит его. Почему-то хочется, чтоб это было так.

Люблю разговаривать с Надей. Любопытно она говорит о людях.

— Возьмите Новикова, — рассказывает она. — Вроде неслышный. Никогда голоса не повысит. Придет к трактористам, поможет, а между делом побеседует, о чем надо. Никому не приказывает, а все с ним считаются. Если попросит — разобьются, а сделают… А Оксана? Она ж спасла его. Нашла раненого на поле боя, спрятала, выходила. Помогла к партизанам перебраться. Или Климов наш. Тридцатитысячник, начальником цеха был. По призыву партии в деревню работать поехал. А Ариша! Вы думаете, она тихая? Это она только теперь такая. Старая стала. Папаня рассказывал, в годы коллективизации она во главе женского комитета стояла. Был такой у нас. Мужа ее, Павла, кулаки убили. И в нее стреляли, ранили… Егоров — тоже интересный человек. Когда-то председателем райисполкома был. У нас, правда, еще не показал себя.

Хочется узнать Надю ближе, но о себе рассказывает скупо, будто не веря, что это может быть кому-нибудь интересно. Об отце своем сообщает охотнее:

— Тятя у меня беспокойный. Всегда что-нибудь выдумывает. То маслобойку мастерит, то что-нибудь для комбайна. Ветродвигатель установил, хотел свое электричество иметь, да напрасно старался — колхоз электростанцию построил. Теперь двигатель ни к чему, торчит вместо флюгера. Тятя наш самоучка, шутит: «Математики я не знаю, а то бы вечный двигатель построил». Голова у него инженерская.

После короткой паузы продолжает, но уже не с восхищением, а огорченно:

— А по домашности ничего не помогает. Не любит этого. Разве что иногда ограду поправит или сено смечет. Все хозяйство на маме. Она, пока здоровая была, все успевала: и почту разнести, и огород прополоть, и свинье сварить. Чуть свет вставала и за день, бывало, не присядет. Она Федю никак забыть не может. Да и как забыть? Тятя и то плачет. Вчера, смотрю, сидит во дворе один. Подошла, вижу у него глаза полны слез. Я испугалась: «Что с тобой?» — говорю. А он махнул рукой: «Так, вспомнилось».

— А кто это — Федя?

— Брат мой — на фронте погиб.

Зайдя однажды, я застал Надю на кухне. Она что-то писала.

— Занимаешься? — спросил я.

— Русский язык повторяю.

— В институт готовишься? В какой?

— Наверно, все-таки в медицинский.

И вдруг у меня вырвалось:

— А я слышал, ты замуж выходишь. — Взглянув на Надю, я сразу понял, что дотронулся до того, до чего дотрагиваться нельзя. Девушка отшатнулась от меня, как будто я на нее замахнулся.

— Не знаю, — выдохнула она в смятении. — Ничего не знаю. И зачем вы спрашиваете?

Вот именно, какое мне дело? При чем я тут? Почему я интересуюсь этим? Не знаю. Может быть, просто хочется, чтобы жизнь ее была ясной и счастливой, а Андрей мне не нравится, есть в нем что-то показное. Так думал я. И вдруг мне приснился сон.

Сон был короткий, но он оставил во мне томящее чувство неутоленной нежности и вот уже несколько дней звучит в памяти, как мотив забытой песни, ускользает, возвращается вновь, томит. Приснилось, будто я веду прием, заполняю чью-то карточку. Кто-то неслышно приближается ко мне сзади, охватывает мою шею нежными, горячими руками, и я почему-то не оборачиваюсь, знаю, что это Надя. Она целует меня в шею быстрыми, легкими поцелуями, и у меня замирает сердце от невыразимого, обжигающего счастья. В кабинете мы не одни, я стыжусь ее ласки и потому стараюсь разнять ее руки, шепчу: «Не надо». Вокруг возникает неясный шум, чьи-то настойчивые, требовательные голоса, я отстраняю девушку и просыпаюсь.