Десятник оглядел стихшую толпу, лицо его налилось кровью, ус задергался еще сильнее; он хотел сказать, что каждый, кто осмелится… будет наказан… что он… беспощадно… Однако ничего не произнес, только повел головой, вроде кивнул, и двое казаков напряглись, поигрывая просмоленными плетьми с отполированными ручками.

Баба, которая сравнивала Козыревского с чертом, закусила губу, лицо ее побледнело, она готова была бежать, однако ее больно подпирали локтями сзади и с боков. Зачем она здесь, подумалось ей, что привело ее смотреть на мужика, красивого и сильного, которого сейчас двое истязателей убьют…

При первом ударе многие ахнули; Козыревский глухо вскрикнул от боли, которую он хотя и ждал, однако не мог представить, что она так пронзит его; второй удар пришелся по неутихшей боли и показался мягче; вскоре накатило удушье, и после семнадцатого удара он почувствовал, что летит в темь, которая освобождала ею от всего земного. Десятник, прервав норку, подошел осторожно к нему и, пригнувшись, заглянул в лицо. Десятник, видимо, остался доволен и подал знак продолжать. Казаки Петькиной рубахой — вытерли плети от крови, вздохнули; плети, свистнув, легли на иссеченную спину, кровь брызнула росой, обдала казаков; те отступили, сморщившись. Десятник побагровел, топнул ногой…

Баба сначала считала удары, но сбилась, глаза застлал розовый туман. «Господи, — шептала она, — господи, помилосердствуй…»

Петра Козыревского якутский воевода повелел наказать всенародно: во время богомолья, во хмелю, Петр побил жену свою Анну. Он вскинулся на слова Анны: грешно, мол, срамничать, когда люди в смирении разговаривают с богом. На что Петр отвечал: если какие-никакие грехи у него и водятся, то с богом он разберется что к чему.

— Дикая порода ваша, — отвечала, вспыхнув, Анна, — что отец твой, что ты.

Зря, наверно, упомянула она отца. Не любил Петр, когда и чужие в глаза тыкали: сбег твой батюшка в монастырь, укрылся за толстыми стенами, делишков темных столь много оставил, что никакой суд не справится, ибо ниточек много, да все рвутся у монастырских ворот, а там, как ни требуй у слуг божьих: отдайте Федора, — на все одни слова: такого и в помине нет. А кто разгуливает по двору, смиренен и покорен, не Федор ли Козыревский? Нет более такого, а есть инок Авраамий, слуга господа, чистый и невинный, ибо грех его за порогом монастыря. Обидно выслушивать такое. Да ладно, можно и смириться: на чужой рот пуговицы не нашьешь. А тут жена… Как стерпеть. Ударил вроде несильно, а оказалось, что насмерть.

Образа дрогнули, искривились; лампада качнулась, притухла; потолок скрипнул, раздвинулся; Петр в ужасе замер у поникшей Анны, тронул ее за плечо, потряс…

Озираясь и вздрагивая, напихал он и котомку сухарей, сунул туда же кожаные мешочки с порохом и пулями, захватил тяжелую пищаль и трусцой, окраиной сбежал в тайгу.

Три года жил он у якутов, укрываясь от наезжавших сборщиков ясака и служилых людей. Часто просил князца выведать, как живет его семья. Тот посылал своего тайного человека. Плохо, приносил вести тайный человек, сын Ивашка голодает, чуть ли не с протянутой рукой ходит по Якутску, милостыней и жив: престарелый инок Авраамий проклял сына своего Петьку и от горя слег, на ладан дышит; домишко в ветхости, всяк, проходя мимо, плюется; хорошо сродники Анны присматривают за домишкой, иначе б давно растянули его по бревнышку, а то заселен б какой казачина, и ввек его не вытряхнуть.

Подумал Петр, поразмышлял, махнул рукой и, помянув, что повинную голову меч не сечет, заявился в Якутск. Воевода решил: голова Петьки еще для сына Ивана сгодится, но высечь своенравного казака было велено.

…Десятник не скрывал довольства поверженным Козыревским. Он остановил казаков, когда Петр повис на ошейнике, хрипя и задыхаясь. Казаки, отложив плети развязали руки, освободили Петра от шейного смыка и, подхватив под мышки тяжелое, безвольное тело, поволокли к телеге. Подбежали на помощь казаки, товарищи Петра, вздернули его на подводу, прибросили на спину смятую, всю в крови рубаху. Лошаденка, поведя мордой, фыркнула.

Торговый люд, успокоенный, растекся по лавкам и рядам, и лишь баба смотрела, как десятник сел рядом с возницей и сказал: «Трогай к его избе». И вздохнул огорченно: не дал ему воевода большей власти над Петькой, иначе б живого не выпустил. (Никто не догадывался, что десятник приходился Анне дальним родственником и страстно любил ее; она же не раздумывала, когда черноглазый Петька, взяв ее за руку, сказал: «Будь моей», — и под венец. Как он молил, чтобы разверзлись небеса и гром расколол счастье двоих; как назло, на небе ни тучки, солнце ласково, и Анна тихо и безмятежно улыбалась, не сводя глаз с Петра. Кто мог знать, что жизнь Анны оборвется нелепо и страшно.)

Неделю Петр лежал, боясь пошевелиться. Он просил пить, и десятилетний сын Ивашка, юркий и такой же черноглазый, как и отец, подавал в ковше холодную воду.

— Кто носит-то? — спрашивал отец.

— Тетенька, — отвечал нехотя Ивашка.

— Откуда-ть?

— А я почем знаю… Пришлая…

— А-а, — протягивал Петр, — пришлая, значит… Она ж не собака, чтоб приблудиться… Зовут как? Живет где?

— Не сказыват-то. Токмо придет, спросит, как тятька… Ну, подстирает, ну, кашу сварит.

— Чей-то я ее не видел.

— Куда тебе…

— Цыц, щанок, отцу оговаривать-то!

— Ишшо крикнешь — тю-тю, сбегу в Чукоцкую землю… Дядьки сбираются.

— Дядьки-тетьки… сядь, сынок, рядом со мной… Нам с тобой путь подлиннее воеводой определен…

— И вправду? — обрадовался Ивашка.

— Не тряси лавку, — поморщился Петр, — лучше, как тетка заявится, ты меня разбуди.

— Ладно, — пообещал обиженно Ивашка.

Когда тетка под вечер постучала в дверь, Петр не спал.

— Входи, — крикнул он.

За дверью молчали, видимо не решаясь открыть.

— Да входи ж-то!

Она стояла перед Петром, ровно и спокойно разглядывая его.

— Откуда ты? — спросил Петр.

— Тутошние мы, — ответила она грудным мягким голосом. — А зовут меня Овдотья.

— Пошто к нам-то пристала…

— Жалко…

— Нашла кого жалеть, — проворчал Петр, однако не грозно, а как бы оправдываясь. — Люди што подумают.

— Бог с ними, — со вздохом отвечала Овдотья.

Незаметно стемнело, и Овдотья зажгла лучину.

— Ивашка запропастился куда-то. Не случилось бы с ним беды, — забеспокоилась Овдотья. — Пойду поищу.

— Куда он денется? Казак должен везде за себя стоять. Заявится. Ты лучше скажи о себе.

— Одна я, — нехотя начала Овдотья, — недавно мать вот схоронила. А муж помер от грудной болезни… усох как-то сразу, покашлял, лег и больше не поднялся, все плакал… умирать не хотел.

В сенях заскулила собака.

— Вот и Ивашка. — Лицо Овдотьи засветилось радостно.

И точно, распахнув дверь, в избу вбежал запыхавшийся Ивашка и закричал:

— Тятька, все на войну собираются, а мы здесь все просидим!

— Постой, баламут, — встревожился Петр, — на какую войну, когда якуты с нами в дружбе.

— Я ж тебе раньше сказывал: на чукоч немирных. Они хотят Анадырь спалить и всех побить…

— Наш черед не настал… Нам другой путь уговорен… — Петр как ни старался крепиться, не показывать Овдотье, что ему плохо, голова все одно кругом, перед глазами черные вьюны, а спина распаляется углями, и нет спасу, и хочется выть.

— Не тревожь, Ивашка, отца, — сказала тихо Овдотья. — Не скоро ему пищаль через плечо вешать.

Овдотья появилась еще несколько раз. Она укладывала спину Петра подорожником. Раны начали заживать. Она поила его настоем трав, и он чувствовал, что силы возвращаются к нему. Ивашка привязался к Овдотье, и если ее не было день, он спрашивал отца, не обиделась ли на него Овдотья.

— Она баба вдовая, чего ей с нами мыкаться, — отвечал недовольно и грустно Петр; чувствовалось, что неладно у него на душе: вроде и понятно, что Овдотья чужая и Петр ей не указ, да и с какой-такой стати она должна за ихней избой приглядывать, Ивашку уму-разуму наставлять; однако Петр привык к хлопотам Овдотьи. И теперь изба без нее показалась ему большой, холодной и неуютной, и все в ней выпирало, сдвинулось со своих мест и теперь колет глаза: ухват путается под ногами, чугунок выставил свой прокопченный бок из-под лавки, деревянные чашки на столе немыты, ковш для воды и тот запропастился, и они черпают воду из кади берестяными чумачками… Да что там говорить, скучно без Овдотьи…