Зря я с этой проклятой холстиной прусь прямо домой, надо бы по пути в мастерскую забросить, а то сам нарываюсь на нежелательные расспросы — этого мне только сейчас и не хватает!

Жена, однако, догадалась о происшедшем, ни о чем не спрашивала, сделала вид, что ничего такого…

— Какая жара на дворе, правда? Принести холодненького кваску?

Неужели я так прост, примитивен, иго понятен с одного взгляда?..

Злюсь потихоньку, хоть и сознаю, что при подавляющем числе добродетелей у наших женщин нам легко переводить иные в разряд недостатков: добра надоедливо, нежна до приторности, внимательна придирчиво…

А июль чувствуется и в квартире: жарит и парит, жарит!..

Дочь в своей комнатке «балдеет» от новомодных магнитофонных записей. Не миновало и нашу семью испытание хард-роком, самым тяжелым, что есть в рок-музыке. «Прямо между глаз» — как вам понравится такое название концерта?

С некоторых пор музыка мне чудится этакой гадиной, не гремучей, так гремящей своим бесконечным языком-лентой в магнитофонной кассете.

Вот магнитофон умолк, будто поперхнулся. Такая это благодать — тишина! Наверное, жена пошла в комнату дочери и сказала… Что же она ей может сказать? «Ах, Лара, прекрати хоть сегодня эти завывания».

Неужели со мной это только сегодня, а завтра все пройдет, и я буду опять что-то делать, думать о другом, жить-поживать?..

Кот Марсик пришел потереться о ногу, чтоб вызвать во мне ответное ласковое чувство. Мне бы его заботы!

— Пошел прочь! Урал с Джигитом тебя дожидаются, — ворчу я и выставляю кота за двери квартиры.

Распаковывать картину руки не поднимаются, да и смотреть на нее сейчас не смогу!.. «Предложений нет. Келейная живопись».

— Черт возьми, опять Марсик? Кто тебя впустил?! — Уже с меньшей любезностью беру кота за шиворот и бросаю на лестничную площадку, кричу жене: — Рая! Не впускай мне больше Марсика, нечего ему тут под ногами путаться!

— Хорошо-хорошо! — скороговоркой отвечает жена.

«Хорошо-хорошо! — передразнивается у меня в уме. — Что хорошего-то? Привыкли к минимуму слов в обращении: «предложений нет!..»

Как гудит голова… И духота. Хоть рот разевай, будто рыба без воды. Да, в такой день самое место в воде по горло сидеть.

— Марсик? Это уже черт знает что! Рая! Я же просил!..

— А что такое? Ах, Марсик… Но я его не впускала, честное слово! Да ты и сам бы услышал стук двери.

— Действительно. Уж не кажется ли мне, что квартира полна котов? Я их вышвыриваю, вышвыриваю, а они все есть! Это уж третий, если, впрочем, не ошибаюсь.

— Да ты просто сегодня переутомился! По духоте прошел, а в автобусах, наверное, давка — все к морю спешат. Не поехать ли и нам искупаться? На нашем месте у Китовой сопки обычно никого не бывает.

— Вообще-то можно. Лодка на ходу вроде бы…

— И Ларочка пусть с нами!

— Только без магнитофона!

— Естественно!! И возьмем что-нибудь закусить, ведь ты еще не обедал. Так мы собираемся?

— Я готов.

— Тогда хоть галстук сними.

Здорово она это придумала — вытащить меня из квартиры на морской простор!

Весело гудит лодочный мотор, легкий ветерок от движения приятно обдувает лицо, кипит перекрученная винтом вода за кормой — зеленоватая, с прожилками пены, как подкожные волокна на плохо очищенном апельсине, шипит, как нагазированная, дышит, клиновой волной расходясь к берегам. А там скалы и лес, прикрытый махровыми облаками зелени, и в глубине его полумрак, застоялая сырость, гнилой запах замшелых валежин, паутина, пауки, муравьи, улитки на грибах — другой мир. Кажется, тоже знакомый до мелочей, а не напишешь, закрывшись в келье, потому что каждое деревце имеет неповторимую биографию роста, силуэт, свое особенное положение в лесу, место под солнцем, незаменимых соседей и ближайших родственников, и трава под каждым деревом иная растет; и грибы, и птенцы, и цветы…

Жена и дочь на переднем сиденье о чем-то говорят, потихоньку смеются, оглядываясь на меня, — боятся, что веселость их-еще невпопад с моим настроением.

Чего уж там! Я вдыхаю полной мерой морской воздух и, стараясь перемочь гул мотора, затягиваю песню:

— Жена с дочкой улыбаются посмелей, подтягивают мне, тут же выправляя мелодию песни. Мы поем и ни о чем больше своем не думаем, потому что в пении уединиться невозможно. Так бы всегда явственно чувствовать друг друга и в жизни, а то по утрам торопливо разбегаемся по своим делам и будто разрываем свой союз до вечера, может, и не вспоминаем друг о друге ни разу за день.

Девятиклассница Лариса уже мечтает, наверное, полюбить какого-нибудь прекрасного героя. Мне надо будет как-то сказать ей, чтобы не искала прикрас для своей любви, ведь прекрасным станет все то, что полюбишь…

Наша бухта. Мы с женой назвали ее бухтой Молчания. Почему? Наверное, каждый замечал, что на природе мы меньше всего повышаем голос и разглагольствуем. Это между собой мы бесцеремонны, нередко срываемся на крик, улыбнуться лишний раз боимся, полагая, что сантименты современному человеку не к лицу. Но истоки сыновнего отношения к природе нам бы следовало отыскать и прочувствовать в наших людских взаимоотношениях, и кто знает, может, тогда мы научимся наконец отдыхать душой и среди себе подобных, не будем бежать, мчаться на машинах и лодках за тридевять земель к деревьям, даже породы которых не знаем, к птицам, что отпугнем, к траве, что потопчем и сожжем кострищами.

Ни во что не вмешиваясь, ничего не тревожа, ходить тихонько и удивляться, как от малейшего перемещения облачка в небе, от порыва ветерка, от единственного шага в сторону или просто от перемены твоего настроения море меняется неузнаваемо, неповторимо, вдруг, от берега до горизонта. Одна и та же старая, до остова разрушенная баржа, некогда выброшенная штормом на камни, на разных рисунках кажется иной, на другом море, в другое время.

Кто-то верно сказал, что моря-океаны — это глаза Земли. Точно. Ведь и человеческие глаза не бывают только печальны, только радостны или гневны — они таят десятки оттенков всех тех чувств, что вызывает жизнь в своем беспрерывном течении, меняя облака, солнце, звезды, волнуя водоросли, волнуя сердце. Сколько догадок и предположений вызывает потемневший пенопластовый буй с куском рыбацкой сети, просмоленная щепа с какого-нибудь погибшего в бурю баркаса, диковинная железная накладка с икряно-красной ржой, мыслимая лишь на каком-нибудь старинном сундуке с фамильными или государственными бумагами, с драгоценностями!..

Перед замшелой каменистой грядой и зарослями ламинарии я глушу мотор и сажусь к веслам. Грести трудно, водоросли то и дело захватывают весла. Но вот и чистая вода — такая прозрачная, будто ее и нет вовсе, серо-белое дно кажется на расстоянии вытянутой руки, хотя до него около трех метров.

Прекрасный день, ласковая подъемная вода, побуждающая к ребячеству, к беспричинному, неуемному смеху. Время останавливается, мысли приходят только самые простые и непосредственные: тебе хорошо, ты счастлив, что рядом с тобой самые дорогие и нужные люди, что они веселы и здоровы, ты любишь их и все вокруг — море, небо, свой век, всех на земле людей! Ты любишь, но нет-нет да и всколыхнется досада, как колышется в воде похожий на оборку кофейного цвета лист морской капусты: почему же любовь свою, такую всеохватную, ты выразить-то никак не умеешь, человек два уха? Или сердце — келья? Вот привязалось словечко!..

Омытые морем, немножко усталые, мы сделались тише, серьезнее, глубже, дружней — я это чувствовал. И еще я чувствовал себя в том состоянии, когда в руке обязательно должна быть кисть. И прав был мой академик: на полотне у меня еще не море, а только мениск его меж скалистых берегов. А если уж придерживаться сравнения моря с глазами, то с бельмами — вышли глаза, до дна не доглядишься, а ведь я видел сегодня близкое переливчатое дно, я видел притонувшие облака, видел словно ожившие медлительные крапчатые звезды, нападавшие с неба ночью. — море верная старая зыбка, в нем что хочешь оживет, обрастет и родится!