Утром Глеб проснулся и, конечно же, сразу вспомнил про Демина и про фотографию.

Наверное, эта фотография и до сих пор лежит в чемодане Луки и, если Глеб посмотрит, ничего страшного не будет.

Лука всегда роется в Глебовом ящике из-под консервов и всегда выбрасывает оттуда очень нужные и ценные вещи.

Недавно, например, Лука выбросил сорочьи яйца, которые Глеб хранит там еще с весны, и две шестеренки — одну тракторную и одну неизвестно от чего.

А Глеб ничего выбрасывать не будет. Он только посмотрит и снова положит фотографию на место.

Глебу не стоило особых усилий уговорить самого себя.

В таких случаях он всегда поступал просто — сначала сделает, а потом, когда грянет беда, начинает думать — хорошо он поступил или свалял дурака.

Но тут дело было верное. Если даже Лука узнает, что Глеб рылся в его чемодане, ругать особенно не станет.

В конце концов Глеб тоже должен знать про Ивана Демина. Он тут не посторонний...

Глеб подошел к кровати Луки и вытащил большой, запылившийся от соломенной трухи чемодан. В этом чемодане Луки всегда был какой-то особый, строгий порядок.

Справа у Луки лежали обернутые газетой учебники и старые тетрадки, слева — чистые, наглаженные рубашки, галстук, которого Лука никогда не носил, и свернутые кругляшками нитяные носки.

Глеб запустил руку под эти рубашки и вытащил шкатулку, которую Лука сделал из гладкого, отполированного до черного сияния эбонита.

Замка у шкатулки не было. Глеб отвернул ногтем медный крючочек и открыл крышку. Фотография лежала сверху, в маленьком бумажном пакетике.

Глеб открыл пакетик и увидел совсем молодого, с комсомольским значком на гимнастерке паренька.

У Демина было круглое, по-солдатски простое и мужественное лицо, темные, сомкнувшиеся на переносице брови. Коротко подстриженные волосы и гимнастерка с отложным воротничком, как носили в первые годы войны, еще больше подчеркивали это сходство.

Иван Демин смотрел на Глеба строгим, изучающим и в то же время добрым взглядом.

В этом взгляде не было ни упрека, ни обиды. Геолог смотрел на него и, казалось, говорил:

«Ну что ж, Глеб, здравствуй, я рад, что познакомился с тобой!»

Как-то все очень быстро переменилось в тайге.

Еще недавно около красных вагонов стучали топоры лесорубов, а теперь в глубь освещенной солнцем просеки тянулось высокое земляное полотно.

Вдоль полотна стояли, будто часовые, полосатые километровые столбы, а вверху задумчиво и тихо гудели телеграфные провода.

Окутанный паром путеукладчик клал на полотно тяжелые, прикрепленные к шпалам рельсы.

Подхватит краном целое звено, опустит на землю и едет по этим рельсам дальше.

На взгорке виднелись из-за сосен станция, водонапорная башня с жестяным флажком на крыше и рядом с ней черная, похожая на букву «Г» колонка для заправки паровозов.

Глеб тоже строил эту станцию. Сначала он прибивал к стенкам дранку, чтобы лучше держалась штукатурка, а потом красил голубой масляной краской окна и двери.

Лучше этой работы не придумать.

Окунешь кисть в банку, подождешь, пока стечет вниз тонкая густая струйка, и тут же нанесешь на деревянную планку быстрый, точный и нежный мазок.

И вмиг все преобразится. Погаснут смуглые, будто угольки, налитые смолой и солнцем сучки, исчезнут узоры и тоненькие трещины. Планка станет голубой и чистой, как легкое весеннее небо над бором.

Старая школьная гимнастерка Глеба промаслилась и стала жесткой и блестящей, как зеркало. Тронешь ее рукой, отколупнешь ногтем тонкую голубую пластинку и вдруг вспомнишь все: как вылавливал бревна из реки, как прибивал дранку, как мыл вместе с Варей высокие, заляпанные известью окна...

Жаль, что теперь нечего уже прибивать и красить. На станции все было давным-давно готово: и зал для пассажиров, и касса, и буфет, где будут продавать твердую копченую колбасу, пироги с груздями и сладкое ситро.

Станцию хотели было уже открывать, то есть сдать ее приемочной комиссии, но так до сих пор и не открыли. Задерживала все дело какая-то телеграмма и картина, которую тайком от всех рисовали на станции.

Глебу никак не удавалось проникнуть на станцию и посмотреть эту таинственную картину. Окно в комнате, где рисовали картину, было закрыто газетой, а в двери всегда торчал ключ. Между этим ключом и замком оставалась только узенькая, как лезвие ножа, щелочка.

Один раз Глебу показалось, будто на картине было нарисовано море и чайки, а второй раз он подумал, что это и не море, а портрет какого-то человека.

И что это у Георгия Лукича и Луки за мода пошла — все секреты и секреты. Как будто бы он съест их картину!

Долго Глеб ждал, долго терпел, но все-таки дождался своего...

Как-то вечером Лука пришел от Георгия Лукича и сказал Глебу:

— Ну, Глеб, завтра не задерживайся в школе. Завтра будем открывать станцию.

Глеб даже подпрыгнул от радости в кровати.

Но Лука ничего больше Глебу не рассказал — ни про картину, ни про телеграмму.

— Ложись спать, — приказал он. — Много будешь знать, скоро состаришься.

Глеб принципиально не лег. Он сидел в кровати и смотрел на Луку убийственным, испепеляющим взглядом.

Но Луку взглядом не прошибешь. Если что-нибудь сказал — значит, точка. Хоть ты его убей, переиначивать не станет.

Лука выключил свет, и сидеть просто так и таращить глаза в темноту было вообще бессмысленно.

Глеб накрылся одеялом, поворочался немного и уснул.

Утром у Глеба замерзла спина.

Он свернулся кренделем, подоткнул со всех сторон одеяло и стал дышать открытым ртом — хы, хы, хы.

Но даже и это не помогло. Холод проникал в каждую щелочку. Щипал, покалывал, кусался тоненькими злыми зубами.

Глеб помучался еще немного и решил накрыться поверх одеяла телогрейкой Луки. Он вскочил с кровати, но тут взглянул мимоходом в окно и ахнул: в тайге была зима. Белая, пушистая, настоящая сибирская зима.

— Ты чего так рано? — спросил Лука.

Глеб вспомнил вчерашнюю обиду, хотел промолчать, но не выдержал — так хорошо и радостно было у него сейчас на душе.

— Там зима, Лучок, ты посмотри...

Лука встал с кровати, обнял Глеба за плечо и тоже начал смотреть в окно. Разве уснешь, если там зима...

Глеб даже не стал завтракать и ждать, пока на плитке вскипит огромный жестяной чайник. Положил в сумку ломоть хлеба, кусок корейки с коричневой зажаренной шкуркой и выбежал из вагона.

В школу Глеб пошел один, без Вари. Вчера вечером у Вари была репетиция в балетном кружке, и Варя осталась ночевать в деревне у какой-то подружки.

Дорога в село бежала вдоль берега. Еще совсем недавно ездил тут на Драндулете Димка Кучеров. Теперь, когда через реку построили мост, Драндулета отдали куда-то в леспромхоз, а Димку снова определили в бригаду лесорубов.

Там с Димки каждый день стружку снимали. Димка стал работать лучше и про мышцу больше не заикался. Но, видно, долго еще надо было обтачивать и шлифовать Лорда. Иной раз ну совсем парень как парень, а иной раз просто беда... Взбредет ему что-то в голову, и снова начнет пули отливать...

По дороге то и дело проносились самосвалы и бортовые машины с никелированным зубром на радиаторе. Можно было «проголосовать» и в два счета доехать на машине почти до самой школы.

Но Глебу сегодня хотелось пройтись пешком. Времени у него было еще много. Над тайгой только-только зажглась зимняя заря.

Лесные жители уже проложили по снегу первые дорожки. Вот, очевидно, пробежал к черемуховому кусту юркий и легкий, будто комочек пуха, зяблик-сладкоежка. Вот топтался на снегу глухарь, а вот, заметая следы хвостом, петляла рыжая лиса-огневка...

Издали долетал звонкий, раскатистый гул. Рабочие взрывали скалы возле Трех Монахов. Над кромкой леса то и дело взлетали темные, клубящиеся султаны и слышалось, как стучали по веткам деревьев мелкие быстрые камни.