Варя ожидала Глеба возле ворот школы.

Едва Глеб спустился с пригорка и пошел вдоль прясел по узкой, протоптанной по снегу дорожке, Варя помчалась к нему навстречу.

Подбежала радостная, запыхавшаяся:

— Глеб, у нас открывают станцию!

— Хо-хо, лучше тебя знаю!

— Не, Глеб, ты не так знаешь. Я лучше знаю. Мне папа сам по телефону звонил. Только я, Глеб, ничего не услышала. Я взяла телефонную трубку, а там какая-то женщина говорит: «Наклонитесь вправо, дышите ровнее». Я начала дышать, а потом поняла, что это радио. Глеб, ты не знаешь, почему по телефону передают физкультурную зарядку?

— А как же ты про открытие узнала? — перебил Глеб Варину болтовню.

— Я, Глеб, узнала. Я телефонистку спросила. Телефонистки знаешь какие? Они всегда раньше всех все знают!

Телефонистка! Варю ни одна телефонистка не переплюнет. Куда там!

Уроки в этот день тянулись долго. От нудного, утомительного ожидания у Глеба заболели и шея, и спина, и зубы, которые, вообще-то говоря, у Глеба никогда раньше не болели.

Но даже и после уроков Глебу не удалось сразу уйти домой. Сначала Глеба вызвали на заседание школьной редколлегии, хотя Глеб никогда членом редколлегии не был; потом Глеб искал под вешалкой и никак не мог найти свою новую меховую варежку; потом ему пришлось ожидать Варю.

У Вари снова была репетиция. Глеб хотел уйти один, но Варя сказала, что тогда она тоже бросит все и тоже уйдет.

На Глеба напустились мальчишки и девчонки из балетного кружка, и он сдался.

Глеб пошел в зал, сел в уголке и стал смотреть, как танцует Варя.

Варя знала, что Глеб смотрит, и старалась изо всех сил.

Она была в коротенькой, как заячий хвост, юбочке из марли и в туфельках с прямым твердым носком.

Глебу не понравились ни эта юбочка, ни танцы.

Настоящие балерины вон как танцуют, а Варя не танцевала, а просто-напросто прыгала по сцене, как заяц или коза.

Ей даже учительница сказала:

— Варя, у тебя мало грации.

Какая уж там грация! Только время зря тратит.

Из-за этих козлиных скачков Глеб и Варя чуть не опоздали на открытие станции.

Когда они прибежали сломя голову домой, возле станции уже толпился народ.

Тут были не только свои, но и совсем незнакомые Глебу люди.

Строители пришли прямо с работы. В телогрейках, коротеньких полушубках, в растоптанных валенках. Они вполголоса говорили о своих делах и поглядывали на новую таежную станцию. Над толпой, покачиваясь, плыли легкие синие дымки от папирос.

Станция сегодня была какая-то вся праздничная — светлая, пахнущая смоляным тесом и еще не везде просохшей краской.

Глеб пробрался поближе и увидел самое главное и неожиданное... Над входом, чуть-чуть повыше круглых электрических часов, висел большой портрет.

Молоденький паренек с комсомольским значком на гимнастерке смотрел на Глеба строгим, изучающим и в то же время добрым взглядом. «Ну что ж, Глеб, — говорил этот взгляд, — здравствуй, я рад, что познакомился с тобой...»

Так вот, оказывается, какую картину рисовали тайком от всех на станции!

Глеб сразу же узнал этого паренька.

Все было точно так, как на фотографии: и волосы, и нос, и тонкие, упрямые губы. И только глаза на фотографии были темные, а тут — голубые, с черным живым зрачком.

— Тише, товарищи, тише! — услышал Глеб голос Георгия Лукича.

Георгий Лукич подошел к главному входу станции, взмахнул над головой какой-то бумажкой.

— Товарищи, мы получили телеграмму... Нашей таежной станции по просьбе лесорубов присвоено имя отважного геолога Ивана Демина.

Георгий Лукич хотел продолжать, но тут все зашумели, захлопали в ладоши.

Сильнее всех хлопали Глеб и Варя.

Все, что случилось с ними в тайге, а может быть, и то, что ждет их впереди, было связано теперь с именем Демина. Они тоже будут такими, как он, — мужественными, смелыми, честными. Они готовы идти вперед хоть сейчас. Им ничего не страшно...

Рядом с Глебом с ребенком на руках стояла Варина мать. Она смотрела на портрет Демина и вытирала платочком заплаканные глаза.

Глебу хотелось сказать ей что-нибудь хорошее, но он не находил слов, чтобы выразить те чувства, которые теснились сейчас у него в душе.

После Георгия Лукича выступил Лука, потом Сережа Ежиков, потом Зина-Зинуля. Они говорили, что будут работать еще лучше и никогда и ни за что не забудут Ивана Демина, который погиб, как солдат, за счастье своей родины.

Ярко светило над тайгой зимнее солнце. Возле Трех Монахов раскатисто и звонко, будто праздничные салюты, бухали взрывы.

Ночью раздался стук в дверь.

— Кто такой? — спросил Лука, нащупывая в темноте выключатель.

— Я, открой...

В вагон, осыпанный с ног до головы снегом, вошел Георгий Лукич.

Снял с бровей сосульки, посмотрел на Сережу Ежикова и сказал:

— Ну и намело, Лука. Путеукладчик стоит, дороги забросало. Прямо не дай бог... Папиросы у тебя есть?

Георгий Лукич взял у Луки папиросу, закурил и снова посмотрел на Сережу.

Услышав разговор, проснулся Сережа. Открыл сначала левый, потом правый глаз и шумно зевнул.

— Ну и спать охота, просто как из пушки, — сказал он, сбрасывая одеяло. — Снова машины разгружать?

Сережа уже привык к ночным побудкам. Недавно в речку свалился с откоса бульдозер, а вчера и позавчера десятиклассники разгружали машины и прятали бумажные мешки с цементом, чтобы они не расквасились за ночь от снега.

Узнав, в чем дело, Сережа надел свой синий с «молнией» посредине комбинезон и начал не торопясь, по-хозяйски наматывать на ноги портянки.

Глеб знал, что Лука все равно никуда его не пустит, и поэтому даже не встал с кровати.

Лука и Георгий Лукич подождали, пока Сережа оденется, и ушли. Глеб бросил в печь несколько поленьев и снова полез в постель.

За окном бушевала метель. Ветер резко и отрывисто гудел в железной трубе красного вагона. На выщербленный пол лилась из дверцы узкая полоса печного света. Она то угасала, то снова вспыхивала неярким багрово-смуглым огнем. И тогда из темноты выглядывали разные, не видимые раньше предметы — уголок полосатого коврика возле кровати Луки, брошенный кем-то окурок и уже совсем крохотная белая щепочка.

Глеб долго смотрел на эту светящуюся точку. Потом глаза стали слипаться, голова потяжелела, и он уснул.

Утром буран утих.

Глеб позавтракал на скорую руку, взял сумку с учебниками и вышел на крыльцо.

Снегу за ночь намело до самых дверей вагона. Пушистые сугробы накрыли и высокую поленницу дров, и бочки с бензином, и черный замасленный трактор возле «конторы».

Вокруг — ни звука, ни шороха. Наверное, десятиклассники отправились в Ушканью падь, где работали теперь путеукладчик и бульдозеры.

Глеб подумал, что просеку сегодня рубить не будут. Какая тут просека — вон сколько снегу за ночь наворочало. Ни проехать, ни пройти.

И почему это десятиклассникам так не везет?

То одна неприятность, то другая, то третья...

Так и сыплются одна за другой.

Казалось, теперь-то у них все наладилось!

Недавно в газете «Магистраль» напечатали фотографию десятиклассников.

Получились все очень здорово — и Лука, и Сережа Ежиков, и Зинуля.

Глеб тоже хотел сняться вместе со всеми, но фотограф прогнал его, и поэтому на карточке вышли только левое ухо и краешек заячьей шапки.

Но все равно все сразу узнали, что это его ухо.

Варе, конечно, было очень завидно, но она тоже сказала:

— Это, Глеб, твое ухо. У тебя ухо на волнушку похоже.

И вот теперь, после снегопада все полетит вверх тормашками. Десятиклассники не выполнят норму, и Георгий Лукич снова начнет пачкать мелом красную фанерную доску...

Глеб посмотрел еще раз вокруг, вздохнул и начал примерять коротенькие, подбитые оленьей шкурой лыжи.

Таких лыж ни у кого не было — широкие, легкие, быстрые, как ветер.

Скрипнула дверь, и на крылечке «конторы» появилась Варя.