Прокуратура армии организовала специальное совещание военных юристов и потребовала от них, чтобы каждому бойцу были разъяснены необходимость строжайшего сохранения военной тайны и ответственность за ее разглашение. Прокурорам вменялось в обязанность немедленно сообщать о любом несоблюдении приказов по маскировке войск, скрытности передвижения, запрещения контактов с гражданскими лицами как о чрезвычайных происшествиях. После совещания юристы неустанно проводили беседы с личным составом комендантских и других подразделений, несущих патрульную службу, о бдительности, о последствиях, которые могут возникнуть из-за нарушения приказа о запрете контактов с местным населением.

В то же время в ложном районе сосредоточения специально выделенные воины намеренно нарушали радиодисциплину, к нему продвигались из тыла войска с нарушением требований светомаскировки, а макеты танков, орудий и военной техники не совсем тщательно укрывались. Гитлеровцы клюнули на дезинформацию и дорого за это поплатились. Даже спустя два дня, когда войска 2-го и 3-го Украинских фронтов прорвали оборону в районе [34] Ясс и юго-восточнее Бендер, то есть у основания кишиневского выступа, гитлеровское командование не перебросило ни одной дивизии с кишиневского направления, ожидая здесь главный удар советских войск. Лишь в конце дня 22 августа 1944 года оно, видимо, разгадало замысел всей операции и начало отвод войск в полосе 5-й ударной армии. Ночью наши корпуса перешли в наступление и освободили Кишинев.

На рассвете 24 августа вместе с генерал-лейтенантом Ф. Е. Боковым мы въезжали в Кишинев. Зарево пожарищ зловеще освещало безлюдные, глухие улицы. Слышалась еще кое-где перестрелка. Это войска очищали город от неуспевших удрать гитлеровцев и полицаев, На центральной улице нас встретил комендант штаба старший лейтенант К. Г. Иконников и назвал улицу, где находилась оперативная группа штаба армии и были отведены дома для прокуратуры.

Не успели мы расположиться, как из комендатуры привели женщину лет двадцати пяти. Путая русскую речь с молдавской, она рассказала, что до оккупации работала в ЦК комсомола Молдавии, затем скрывалась в подполье. Перед самым отступлением фашисты схватили часть подпольщиков и бросили их в тюрьму.

— Может, их не успели расстрелять? Может, они в тюрьме? Помогите...

До рассвета мы рыскали по разрушенному городу, побывали в тюрьме, в домах, где располагались отделы гестапо. Но находили либо развалины, либо пустые загаженные помещения. Возвращались утром. Над разбитым Кишиневом взошло солнце. Вчера еще пустые, безлюдные улицы сегодня заполнили ликующие люди, преимущественно женщины и дети. Многие бросались навстречу машине, просили выйти, обнимали нас, смеялись и плакали. Чем ближе к центру города, тем оживленнее становились улицы. На большой просторной площади кто-то соорудил нечто вроде трибуны. На ней стояли Н. Э. Берзарин, Ф. Е. Боков, командиры корпусов и дивизий, а вокруг — масса горожан. Молодые женщины, одетые в яркие национальные платья, отплясывали молдовеняску, держа на вытянутых руках расписные подносы с бокалами вина и виноградом. Женщина, подошедшая к нашей машине, вдруг крепко меня обняла, расцеловала и, спрыгнув с подножки, крикнула:

— Спасибо, родные! [35]

Армия продолжала наступать, уничтожая окруженные группировки врага. Но вскоре на совещании генерал Н. Э. Берзарин сообщил:

— Армия передислоцируется на новое место. К ночи всем отделам быть готовыми к длительному маршу. С собой ни одной лишней вещи.

Кто-то не выдержал и спросил:

— Куда, товарищ командующий?

Берзарин заметно посуровел, однако, овладев собой, сдержанно ответил:

— Не всегда уместны такие вопросы. Штабным офицерам об этом следовало бы знать...

После совещания я подошел к Берзарину и попросил разрешения вылететь к прокурору фронта. Командир штабной эскадрильи капитан Г. А. Иванов имел указание командарма в любое время выделять прокуратуре самолет. Никакого дополнительного распоряжения не требовалось. Но я всегда считал необходимым докладывать командующему, куда лечу.

— У вас что-нибудь срочное? — спросил Берзарин.

— Необходимо повидаться с прокурором фронта.

— Ну что ж, надо так надо. Только летите осторожно.

Нашей прокуратуре везло на начальников. Долгое время нас опекал военный прокурор 4-го Украинского фронта генерал-майор юстиции В. С. Израильян, человек большого такта, мягкий, чуткий, отлично знавший военно-прокурорскую работу. Ему я обязан тем, что научился работать, не чуждаясь никакого дела, беречь людей, видеть в каждом подследственном прежде всего человека, внимательно проверять любое обвинение. Особенно признателен я ему за советы, как строить взаимоотношения с Военным советом, политическими отделами и командованием корпусов и дивизий. Это был настоящий учитель, незаметно, бережно помогавший овладеть трудной профессией военного юриста в военной обстановке.

В подчинение В. С. Израильяна мы вошли под Сталинградом и с сожалением расстались с ним года через полтора где-то на Украине, за Днепром. Помнится, это было поздней ночью. Собралось несколько прокуроров армий и корпусов. Среди них был невысокий, с острым, немного ироническим взглядом майор юстиции — прокурор корпуса. Уже после войны, лет через десять, докладывая о прибытии для дальнейшего прохождения службы военному прокурору Тихоокеанского флота полковнику [36] юстиции Артему Григорьевичу Горному, я увидел те же глаза и тот же иронический, только более глубокий и пытливый взгляд и узнал в нем того самого прокурора корпуса, с которым тепло прощался в ту ночь. Позже он занял пост главного военного прокурора.

Иного стиля и характера был генерал-майор юстиции Петр Тихонович Анкудинов, возглавлявший военную прокуратуру 3-го Украинского фронта, в состав которого входила 5-я ударная армия. Это был высокий грузный, но весьма подвижный человек, с широким открытым лицом и с огромной курчавой шевелюрой, отчего его голова казалась неестественно большой. Нас он поражал своей неуемной энергией, смелостью решений, высокой общей эрудицией, знанием прокурорской работы и бережным, заботливым отношением к нашей прокурорской братии, что никак не вязалось с его, как мне казалось, наигранной грубостью. В нашей прокуратуре он бывал часто, оказывал сотрудникам большую помощь, да и мы как-то подружились. Вместе прошли немалый путь, и я не мог уехать, не доложив о последних делах и не простившись.

...Несколько ночей двигались войска на восток по дорогам, по которым совсем недавно шли в наступление. Какие только мысли не тревожили сердце каждого, какие только не строились предположения о причинах передислокации! Особенно трудно было отвечать на тревожные вопросы населения. Прошло всего две недели, как закончились бои в этих районах, а уже восстанавливались колхозы, начались занятия в школах, работали сельсоветы, ремонтировались дома, дороги. Штаб армии с обслуживающими и охраняющими подразделениями — это довольно громоздкая организация. И как бы ни оберегались тайны передвижения, укрыть его от населения невозможно. И хотя шли только ночью, обходили крупные населенные пункты, толпы жителей выстраивались вдоль дорог, на околицах и молча провожали нас.

* * *

На третий день мы остановились в доме той самой молдаванки, у которой более суток стояли перед наступлением. Мать шестерых детей, трое из которых вернулись после изгнания немцев, поняв, что мы идем на восток, отозвала меня в сторону и умоляюще, со слезами на глазах, спросила:

— Ты, сынок, не бойся, я даже богу не признаюсь, не [37] то что врагу, ответь — нам тоже уходить вслед за вами? Второй раз я неметчины не вынесу...

Я попробовал ее успокоить. Но что я мог ей сказать? Выслушав, она горестно вздохнула:

— Такое мне уже говорили в сорок первом... Не простит вас бог, если еще раз обманете...

При встрече с генералом Ф. Е. Боковым я доложил ему о разговоре с хозяйкой.

— Очень тревожится население. Думает, что отступаем. Может возникнуть паника. Что можно сделать?

— Ничего. Молчать и еще раз молчать...

— Может, сказать, что идем на отдых или на переформирование?

— Говорить нельзя — намекнуть можно.

...Передвижение большой массы войск, по-видимому, никогда не обходится без происшествий и различных, как говорится, отклонений от нормы. Боевые действия держат в напряжении армию, каждого воина. Порыв наступления захватывает всех целиком. Но теперь армия шла не к фронту. Кое-кто стал расслабляться, и уже на вторую ночь стали доносить об отставших. Командиры находили их отдыхающими на сеновалах, а то и в гостях у женщин.

Работники прокуратуры, политотдела, «Смерш» разъясняли в частях, что такое отставание равносильно дезертирству. Правда, в тот же день, к ночи или на рассвете, отставшие догоняли свои части. Но армия есть армия, и любое ослабление дисциплины, как его не оправдывай и не объясняй, могло повлечь далеко идущие последствия. Двоих или троих отставших пришлось все-таки отдать под суд. О каждом приговоре работники трибунала, прокуратуры и политотдела широко оповещали в частях. К новому месту дислокации 5-я ударная прибыла без отставших.

...Грузились в эшелоны на какой-то глухой станции в лесу медленно и долго — не хватало вагонов. Несмотря на ночное время, десятки хлеборобов осаждали станцию. Здесь встречались и председатели колхозов, и секретари райкомов партии и комсомола, и просто ходоки от крестьян. Всех интересовали трофейные лошади, которых сотнями отправляли артиллеристы и хозяйственные части. Окружив командиров частей, а чаще — старшин, они уговаривали, умоляли, сулили подарки.