– Ничего вы без магии не умеете, – злобно сказал все заметивший Кипрей. – «Бывалые»... тоже мне...

– «Рядом постоять»! – ощерилась я. – А как говорили...

Иногда. Иногда в нас просыпается странное желание причинить моральную боль, унизить вроде бы без причин – просто потому, что есть возможность как-то высказаться. Наверное, отыгрываемся.

Хорошо, что кроме таких, как Граш, среди колдунов встречаются и подобные Ратко. Я так не привыкла к благодарности, что его искренние слова заставили меня растеряться. Но выслушала, косясь на довольного Кипрея.

– Молодой он, – говорил он позже, когда мы покидали село, переночевав у паренька и разделив плату на двоих. – Совсем молодой еще. Может, мы на него как-то повлияли, а? Может, будет...

Он не знал, как. По-другому просто. Молодой... Ратко был младше Кипрея лет на шесть-семь, а мне и вовсе, наверное, приходился ровесником.

– Рядом постоять... – эта фраза не выходила у меня из головы. – Вот и постояли... Хочется, знаешь ведь...

Кипрей кивнул. Можно и не продолжать, но мне нужно было это произнести.

– Хочется ведь хоть раз действительно просто постоять рядом, да?

Мы не одни, конечно. Отвратительное название «безмаги» живет с нами, в Общем Доме. На отшибе, чтобы наше поле не мешало жизни города. Зимних морозов и слякотной весны хватает, чтобы стало невыносимо терпеть присутствие других таких же. За два года только Кирио с Вьюнком и прибились к нашему маленькому отряду прокаженных.

Ну а пока, пока я была вполне довольна тем, что Кипрей – рядом.

– Полынь... – Кипрей улыбнулся. – Ты ведь записываешь все... Что обо мне расскажешь?

От неожиданности такого вопроса я рассмеялась.

– Хорошее. Только хорошее.

И ни слова не совру. Ведь если б не он, не было остальных.

Путь – это время, чтобы вспоминать. Сидя на месте, вспоминать тяжелее, а так вроде кажется, что с каждым шагом ты уходишь от памяти.

Многие называют память злой, а у нее ведь нет нрава. Сам ты выбираешь, что помнить, а что нет. Вранье это, что не заставить себя, не стереть из памяти неприятное – можно, только трудно это, иногда помнить легче. Легче и нужнее. Раз горе было, было, так ты плачь, злись, на стену кидайся, это нужно, чтобы знать: ты не мертвый, душа живая, кровь горячая, сердце бьется, ты вот чувствуешь все, значит – надо. Только не забудься в этом воспоминании, иначе так всю жизнь и будешь прошлому служить, и радостей не заметишь, и проглотит тебя эта память, прожует, не поморщившись. Зло это? По мне, так нет, просто одно из чудовищ.

Шестнадцать мне было, всего год как из дома ушла. Сейчас понимаю – а ведь дар мой меня и спас, уберег от лихих людей. Маги хоть и гнали, бывало, а нападать не нападали, зла особого не причиняли – что с нами воевать, лучше уж нанять за пару монет да пользу извлечь. Да и подступиться иногда боязно. А безмаги... Те, что встречались, смотрели как в пустоту, кивали отстраненно, помогали даже – если сами крепче меня на ногах стояли. Не видела я зла, только раздражение было, да тоска, да одиночество глухое.

Вот и решилась вернуться в Иннеке, к матери и отцу. Избушка наша, близ холма, оказалась пустой, я поняла, что родители в город перебрались. К слову, отец и раньше там чаще жил, его ж в любое время по делам чародейским, мне непонятным, могли позвать, а мать меня растила. Какую жертву принесла – я не сразу об этом задумалась, а только тогда, когда поняла, насколько тяжело рядом со мной магам.

В общем-то, я сама уразумела, когда уходить надо. Попрощалась сначала... Помню, лицо матери переменилось, и чего я только не увидела: и жалость, и боль, и удивление, и вспыхнувшую радость, и надежду какую-то тихую, и стыд отчаянный, и грусть... Через силу сказала она:

– Чего удумала... Малая совсем, куда отправишься? Не смей мне...

И я даже поверила на какое-то время. А ночью соскользнула тихо с кровати, оделась быстро, мешок прихватила – и за порог. Она ведь не стала вещи мои собранные ворошить, по местам раскладывать, совсем сумку не тронула...

И вот вернулась, соскучившись, а там – никого и ничего. Обида была лишь поначалу. И в самом деле, что им тут оставаться, когда в городе всяко лучше? Переночевала в пустом доме, даже мысль появилась остаться здесь и время от времени с родителями видеться, отогнала ее – утром собралась снова, как в поход, в город пошла. Праздник был какой-то, а какой – не помню, только на воротах платить не пришлось.

– Третий уже за утро, – проворчал стражник, без злобы, а скорее, по привычке. Он, верно, и купцу точно так же мог сказать: «Уж третий торговый обоз за сегодня, э-эй!»

Однако ж у меня все равно появилось желание пробормотать «Ненадолго я...», оправдаться, защититься без надобности. Еще не научилась голову гордо держать, это много позже Кипрей мне сказал, серьезно и горячо: «За что оправдываешься? Ты ж не виновата, что такой родилась! Это им не по себе должно быть, что с собой ничего поделать не могут, перебороть влияние наше!»

Сама не знаю, на что надеялась, проходя в ворота. Ведь людей там было много, очень много, и то и дело кто-то оборачивался, находил меня взглядом безошибочно, и пристальный недовольный взгляд преследовал до тех пор, пока не отойду дальше. Шагов пять-шесть – мое обычное расстояние, поле... Отчаянно хотелось найти этих самых двух безмагов, что вошли в Иннеке раньше меня, прибиться к кому-нибудь из них, словно показывая всем, что я не одна здесь и попала в город не случайно.

Я застыла, когда заметила мать. Хотела вперед рвануть, к ней, вовремя опомнилась – вот она стоит, ждет кого-то, щурится на небо и любуется им, а все остальные – ей. Каштановые косы вокруг головы обернуты, голубые глаза счастьем так и светятся, и лицо такое белое и чистое, и в синем платье она как сама только что с неба сошла... Она всегда красивой была, а тогда еще красивей показалась, и моложе... И имя ее, Каэ – «звезда», только это я тоже не сразу поняла. Отошла подальше, чтоб не задеть ее своим полем, чтоб не видеть внезапного непонимания в родных глазах, чтоб она, как те, другие, не искала взглядом случайного безмага.

Прижавшись к стене какого-то здания, я зачем-то стала пальцами расчесывать, приглаживать волосы, словно ожидая, что мать вот-вот повернется в мою сторону. Но не повернулась – меня отец заметил. Это в него я пошла лицом, глазами-болотами... Гровероу – и сейчас не могу понять, что значит это колдовское имя. Он подбежал к матери, схватил ее за руку, весело сказал что-то... а потом меня заметил. Смотрел долго, пока мама не повернулась. А я словно в землю вросла, и в стену, и совсем пошевелиться не могла. И не смотрела на них почти, когда подошли, растерянные, молчащие, когда обнимали, расспрашивали...

– Я ведь в дом наш старый пришла, – ни к чему сказала я. – Там бы легче было встретиться... Я переночевала, вас увидела, теперь дальше пойду...

Мне предлагали остаться, но я знала – скоро, скоро услышу тот же голос, как в день ухода, напряженный, когда слова произносятся не потому что хочется так, а потому что надо... И нельзя за это винить.

Так и ушла. Долго потом вспоминала свои слова – отчего-то только эти из всех сказанных и как-то стыдно было, как будто неправильное что-то из губ вырвалось, улетело и не вернуть.

Не скучала почти... Черства, должно быть, закрыта от всего, но больше не скучала. А позже с Кипреем встретилась. Сначала раз, случайно, в одной таверне ночевали, потом еще раз – на дороге. Он в одну сторону шел, я в другую. Кивнули друг другу и разошлись.

Что же потом... Хорошо помню, оттого что память меня хранит. Я все радостное лучше помню – защита, наверное, стена крепостная своя, личная, одна из многих. Кипрей за мной гнался, да не один!

И не знаю, что меня в городке том задержало на целых два дня: Кипрей до деревни дойти успел, встретиться и познакомиться с Багульником, да и обратно повернуть. Там тракт один, городов почти и нет, чтобы искать серьезно, но и то приятно было, что нашел.