О ЛЮБВИ К РОДИНЕ{5}

В один из дождливых ноябрьских дней пан лейтенант Мазанец проводил занятия с чехами 3-й роты 74-го императорского пехотного полка, дислоцировавшегося в Либерце. Он читал лекцию о любви к родине — третью трехчасовую лекцию на эту тему.

Две недели тому назад пан капитан вызвал его в ротную канцелярию, услал в коридор рехцумака (так звучит чешское сокращение немецкого «Rechnungsunteroffizier»[7] и сказал:

— Послушайте, господин поручик! В полку опять затеяли какую-то реформу. Глупость невообразимая. Нынче каждый дурак считает себя спецом в военном деле. Необходимо, видите ли, подвести под военную службу идейный базис, — красиво звучит, не правда ли, «идейный базис»? — привить солдатам любовь к родине. Блестящая идея! Разводить философию с солдатней! По-моему, это наилучший способ превратить роту в стадо свиней. Солдат должен научиться стрелять и повиноваться. Только этого я требую. Больше мне от него ничего не надо. Все остальное — чушь. Но в полку загорелось. Так вы уж привейте своим часиков за пятнадцать эту самую любовь к родине. Используйте для этого послеобеденное время, дождливую погоду. Кое-какой материал найдете в уставе, кое-что придется самому придумать. А если кто-нибудь из ваших молодцов будет чересчур умничать на занятиях — сажайте немедленно под арест!

Легко сказать, господин капитан, «часиков за пятнадцать»! Пятнадцать часов это все-таки пятнадцать часов. Тем более что сейчас идет только девятый час. Не может же человек без конца что-то выдумывать!

На скамье у стола и на черных сундучках возле коек сидят тридцать девять солдат. Помещение наполнено запахами пыли, холодного дыма и хлеба. Главным образом — хлеба: кислым ароматом черствого, сладким благоуханием свежевыпеченного, удушающей вонью переваренного. Пан поручик стоит посреди комнаты, широко расставив ноги. Одной рукой он держится за саблю, а другой подкручивает усики. Судя по всему, у него приподнятое настроение.

— Ну-с, рядовой Хомяк!

С сундучка вскакивает солдат, вытягивается в струнку и впивается в поручика голубыми испуганными глазами.

— Ну-ка, расскажи, что такое родина?

Хомяк не понимает офицера. Он рекрут, русин из Прикарпатья, один из многих, кто составляет контингент этого текстильного, а вернее сказать — туберкулезного, края. В армии он всего шесть недель.

— Ну-с? — произносит поручик и складывает руки на груди, словно желая показать этим, что он готов немного подождать.

— Ну-с? — повторяет он минуту спустя снисходительным тоном, чуть приметно улыбаясь уголками рта и раскачиваясь. Он прекрасно понимает, что и это второе «ну-с» ни к чему не приведет, но испуг в голубых глазах русина и трагикомическое выражение его лица забавляют поручика.

Однако постепенно улыбка исчезает с лица поручика, оно становится серьезным и назидательным, полным доброжелательности и сознания важности момента.

— Ну-с, Хомяк! А ведь я говорил вам об этом на прошлом занятии. Ну-с, ладно. Итак — родина… Что же такое родина? — говорит он мягко.

— Чехи! — выдавливает из себя Хомяк.

С минуту поручик стоит неподвижно, потом безнадежно вертит головой:

— Trottel blödes! Болван!

На душе у него становится легче. Некоторое время он молчит, раздумывая, что же теперь предпринять: продолжать ругаться, смеяться или возобновить беседу в серьезном педагогическом тоне? Поручик выбирает последнее.

— Сейчас увидишь, Хомяк, какую ты сморозил чушь… Ну-с… скажи мне, кто ты?

Хомяк молчит.

— Ты, ты… Понимаешь? Кто ты? — при этих словах поручик тычет в солдата пальцем.

Наконец, парень понимает, чего от него хотят.

— Пехотинец Василь Хомяк!

— Ну-с, Gott sei dank! Слава богу! Знает хоть, как его зовут! Но я тебя не об этом спрашиваю! Вот скажи мне — ты итальянец?

Хомяк тревожно оглядывается на товарищей. Кто-то сзади отрицательно мотает головой и моргает ему.

— Нет… — отвечает он, наконец. Говорит и не знает, то ли он говорит. Но — оказывается, правильно.

— Ну-с, хорошо! А кто же ты? Немец?

— Нет.

— Чех?

— Нет, — помолчав, неуверенно произносит Хомяк.

— Ну-с, то-то! Кто же ты все-таки? Русин?

— Нет! — на сей раз «нет» звучит чуточку уверенней.

Пан поручик упирает руки в бока и покачивает головой, словно удивляясь, до какой степени может дойти человеческая глупость.

— Не «нет», а «да», приятель! Ты русин. Русин! К тому же глупый, как пень. Ну, что ты на меня уставился? Ей-богу, ты русин!

Солдаты разражаются смехом. Пан поручик тоже смеется.

— Ну-с, как же, по-твоему, — ты русин?

Широкое лицо Хомяка неожиданно проясняется, словно только сейчас он понял смысл этого слова, и на него нахлынули воспоминания о поросших лесом горах, о бревенчатой халупе, о матери, о любимой девушке.

— Русин, — говорит он, голос его весело звенит, и глаза сияют.

— Ну-с, то-то! Стало быть, русин!

— Русин, — радостно повторяет Хомяк.

— Ну-с, ладно… А может, у тебя нет родины. — Голос и взгляд поручика становятся необычайно строгими, гневно отвергающими подобное предположение, его указательный палец поднимается к груди Хомяка, как бы давая понять, что он, пан поручик, ни за что не примет всерьез заблуждение солдата.

Лицо последнего утрачивает веселое выражение. Он чувствует, что от него ждут ответа.

— Нет, — выпаливает он наобум и тут же убеждается в том, что говорить этого не следовало. Но уже поздно.

Пан поручик в отчаянии шлепает себя по бедрам.

— Фу, — шумно выдыхает он и, расстроенный, начинает возбужденно ходить по комнате. Это длится долго. Наконец, поручик останавливается у дверей.

— Да, милые мои, тяжелый случай! — И снова хлопает себя по бедрам, так, что звенит сабля, и вновь принимается колесить по комнате.

— О чем вы, собственно, думаете! Неужели вы воображаете, что с такой армией можно выиграть войну? Как бы не так, господа пехотинцы! Пусть офицеры будут какими угодно смелыми, образованными… Пусть даже генералы будут ангелами — войны с такой армией не выиграть! Это вам не средневековье, когда исход сражений решался голой физической силой. В наше время войны выигрываются знаниями… А с таким сырьем…

Сабля бренчит о пол, а из плотно сжатых уст поручика исторгается что-то, не похожее ни на пыхтение, ни на попискивание, но что означает презрение, гнев и отчаяние в одно и то же время. Пан лейтенант в глубине души жалеет себя, ибо тот генерал с украшенной регалиями грудью, который в грядущих боях будет командовать бригадами, дивизиями и армиями, — это он сам, поручик Мазанец. Это на его мундире рядом с другими орденами будет сверкать орден Марии-Терезии{6}.

Поручик останавливается у окна, прислоняется лбом к стеклу и, нервно играя пальцами за спиной, смотрит куда-то вдаль.

А над солдатами, которые, скрестив ноги, с тоскливыми лицами сидят на черных сундучках, возвышается, как свечка, Василь Хомяк, устремив в пустоту взгляд своих прозрачно-голубых глаз. Это продолжается долго.

Пан поручик смотрит в окно на пустынный казарменный двор и совершенно не думает о занятиях. Ему вспоминается городской парк, пруд, кусты, окрашенные ноябрем в бледно-красный цвет, гувернантка у фабриканта Лейбига и ее темные, как сливы, глаза, «Ты меня любишь, моя маленькая ящерка?» — «Одного тебя, одного тебя на целом свете, Фаноушек!» Поручик вспоминает заросли акаций, где под ногами шуршат опавшие листья. Губы его слегка улыбаются, и на лицо ложится печать мечтательной мягкости.

Кто-то проходит по двору. Верхняя губа поручика приподнимается, обнажая прекрасные зубы. Кивком головы Мазанец дружески отвечает на приветствие. Он оборачивается и видит устремленные на него тридцать девять пар глаз, среди которых выделяются большие голубые глаза стоящего навытяжку Хомяка.

В конце концов не так уж несуразен этот Хомяк! А его загорелое лицо, пожалуй, даже приятно. Но вообще, что и говорить, убогий народ русины. Офицеров своих нет, священников нет, интеллигенции нет, даже школ — и тех нет. Обитают где-то на востоке монархии в лесах, в горных пещерах, в соломенных хижинах, питаются кукурузой и пьют самогон. Летом пасут свиней, а зимой травят волков. Попасть в армию — великое счастье для такого свинопаса. Там по крайней мере его хоть немного человеком сделают.

Поручик разглядывает Хомяка.

— Ну-с, Хомяк, — говорит он, — что такое родина, ты не знаешь… А фамилии своих начальников ты знаешь, а? Мою фамилию, например? Мою, мою! — Поручик тычет себя пальцем в грудь. Ну?

Хомяк улыбается.

— Герлетенант Франц Мазанец.

— Ну-с, хорошо. А как зовут нашего пана капитана?

— Геркаптан Кал Бавер.

— Ну-с, так. Герр капитан Карл Бауер. Ладно. А как фамилия нашего полковника?

— Геробст литер фёдор гртфрт рт гртфртквер.

Пан поручик несколько ошеломлен. Он разевает рот, таращит глаза и хватается за голову. Полное имя пана полковника — Теодор Риттер Грассерн Эдлер фон Штрандвер.

— Иезус Мария!.. Иезус Мария! Садись, осел! Садись! Получишь завтра взыскание. Садись!

Хомяк в отчаянии озирается по сторонам.

— Сесть… Сесть! Nieder![8]

Хомяк знает, что такое «нидр», но ему как-то в голову не приходит шлепнуться прямо на пол среди сундучков, да и места здесь маловато. И он стоит, не понимая, почему, собственно, на него кричат и чего от него хотят.

— Schrecklich! Schrecklich! Ужас! — надрывно кричит пан лейтенант. — Посадите этого вола!

Сосед берет Хомяка за рукав и притягивает к себе на сундучок, а бедняга русин, теперь уже совершенно растерявшийся, еще долго не может взять в толк, что это происходит.

— Капрал Граздера, подайте на Хомяка рапорт за леность и нерадение и вечером научите его говорить «Dass ich zum Rapport befohlen bin»[9] или я вас посажу вместе с ним!

— Melde gehorsam[10] подать на Хомяка рапорт и научить его говорить…

— Gut. Setzen. Сесть.

Тут поручик вспоминает, что нужно еще как-то убить оставшийся час злополучной любовью к родине.