— Ну-с, пойдем дальше, — говорит он. — Ефрейтор Чижек!
— Хир![11]
— Что такое родина?
— Родина — это страна, в которой мы родились.
— Ну-с, Gott sei dank! Ладно. Ты слышал, Хомяк?
— Хир! — Перепуганный Хомяк вскакивает с сундучка.
— Сиди, дурак! Итак, родина — это страна, в которой мы родились. Ну-с, хорошо. Скажите, ефрейтор Чижек, где, например, родились вы?
— Осмелюсь доложить — в Румынии!
— В Ру-мынии? Гм… Да… Значит, в Румынии? Хорошо… А знаете, ефрейтор Чижек, я нарочно подстроил вам ловушку. Сейчас я все объясню… Скажите только сначала, как случилось, что вы родились в Румынии?
— Мои родители работали там на строительстве дороги.
— Гм!.. Ja…[12] Это верно, в Румынии сейчас много строят. Между прочим, из Румынии также вывозят скотину. Вы, надеюсь, знаете, ефрейтор Чижек, что из Румынии вывозят ско-ти-ну, а?
Молодцы считают своим долгом посмеяться этой великолепной остроте.
— Ну-с, ruhe, ruhe! Спокойно! Теперь я вам все объясню. Значит, ефрейтор Чижек родился в Румынии, так?
— Так точно!
— Хорошо, скажите мне, ефрейтор, — значит, Румыния — ваша родина?
— Никак нет!
На лице поручика мелькает улыбка одобрения. Он кивает головой.
— Ну-с, то-то… Очень хорошо. А скажите, есть вам какое-нибудь дело до Румынии?
— Никак нет!
— А почему вам нет никакого дела до Румынии?
Этого ефрейтор не знает.
— Ну-с… Вам потому нет никакого дела до Румынии, что Румыния не ваша родина, так ведь? А до этого, как его, румынского князя Александра вам есть какое-нибудь дело?
— Никак нет!
— Ну-с, хорошо. Скажите мне теперь, подданным какого государства вы являетесь?
— Австро-Венгрии!
— Стало быть, Австро-Венгрия — ваша родина?
— Так точно!
— А почему Австро-Венгрия ваша родина?
— Потому что я подданный Австро-Венгрии.
— А почему не Румыния — ваша родина?
— Потому что мне нет до нее никакого дела!
— Так-с… повторите им еще раз, что является нашей родиной?
— Нашей родиной является Австро-Венгерская монархия!
— Так-с.
Пан поручик, упоенный победой над Румынией, пускается в триумфальный марш к дверям.
— Опять этот балда с ума сходит, — шепчет своему соседу по сундуку, ефрейтору Мацеку, старый тертый калач Пекарек, тот самый Пекарек, который в наказание служит в армии уже четвертый год.
— Угу, — равнодушно отвечает Мацек.
Дойдя до двери, поручик оборачивается и впивается в Чижека строгим взглядом.
— Откровенно говоря, ефрейтор, меня радует, что вы сами до этого додумались. Ну-с, gut, setzen!
Ефрейтор Чижек краснеет и садится.
— Запомните раз и навсегда, что такое родина! — вдруг начинает кипятиться поручик. — И чтобы мне в другой раз никто не болтал, что наша родина там, где мы родились! Этак, чего доброго, рядовой Вопршалек может родиться где-нибудь в Трамтарии{7}, а рекрут Блбоунек вообразит, что его родина — какая-нибудь Зламана Льгота!{8} Ну-с… повторим еще раз. Рядовой Мах, что мы называем своей родиной?
— Своей родиной мы называем Австро-Венгерскую монархию.
— А почему?
Солдат молчит.
— Ну, потому что мы являемся ее под… подда…
— Потому что мы являемся ее подданными.
— Ну-с, а как мы обязаны относиться к ней?
Солдат не знает.
— Как мы обязаны относиться к ней? — угрожающе повторяет поручик.
— Мы должны уважать ее, любить, воевать за нее, — неожиданно вспоминает Мах.
— А почему?
— Во-первых, потому, что солдату приказывают это делать…
— М-м… Так говорить не следует. Во-первых, потому, что это долг солдата. А во-вторых?
— А во-вторых, потому, что солдату это на роду написано!
— Blöde! Болван! А не солдату — не написано, так, что ли, по-твоему?
— Никак нет! Тоже написано!
— Ну-с! А ты вообще знаешь, что значит выражение «написано на роду»?
— Так точно. Знаю.
— Ну-с… Возьмем хотя бы, к примеру, грудного ребенка. Вот он сосет у матери грудь, а ведь его никто не учил этому, стало быть тут и можно сказать, что это ему на роду написано. Или вот другой пример: два человека любят друг друга. Она — миловидная девушка с темными, как сливы, глазами, а он — красивый, интеллигентный юноша. — При этих словах пан лейтенант блаженно и двусмысленно улыбается, так, чтобы ни одна душа не сомневалась в том, что красивый, интеллигентный юноша это он сам, а миловидная девушка с глазами, темными, как сливы, не кто иная, как — «она». — Оба сидят на берегу пруда. Уже вечер, на небе мерцает желтым светом луна, все вокруг благоухает. Какая-то сила притягивает их друг к другу все ближе, ближе… Она склоняет ему голову на плечо и… — и неожиданно эту безмятежную лунную лирику поручик потрясает громом и молнией: — Кадержабек! Lausbengel! Mistkerl verfluchter! Zum Rapport![13] Паршивец!
Кадержабек вскакивает.
— Над чем смеялся? — вопит поручик.
— Осмелюсь доложить, пан поручик, я не смеялся!
— Над чем смеялся, тебя спрашиваю? — не унимается разъяренный офицер.
— Осмелюсь доложить, пан поручик, я не смеялся!
— Рапорт!
Сложив руки на груди, насупившись, поручик мечется по комнате. Глаза его сверкают. Он взбешен не на шутку.
— И после этого от нас еще требуют, чтобы мы с такими кретинами выигрывали войны! С такой сволочью! — Поручик хохочет дьявольским смехом отчаявшегося человека. — Ты им говоришь о самых возвышенных, о самых идеальных вещах, какие только могут быть в жизни, а они и тут вечно откопают какую-нибудь мерзость. Сволочи!
Он бегает по комнате, громыхает саблей, а глаза его мечут молнии на сундуки, койки, стены и пол, явно выискивая, к чему бы придраться. Но безуспешно. В помещении образцовый порядок. И хотя стоит гробовая тишина, всем ясно, что это — затишье перед бурей. Поэтому новобранцы дрожат от страха, бывалые солдаты ожидают, чем все это окончится, с любопытством, а старый тертый калач Пекарек, тот самый Пекарек, который в наказание служит в армии уже четвертый год, опять размышляет о чем-то непристойном.
И буря разражается. Повидимому, додумавшись до чего-то, поручик резко останавливается, подается всем телом вперед, хмурит брови и, не говоря ни слова, пронзает солдат страшным взглядом.
— Herstellt![14] — вскрикивает он вдруг. Его указательный палец впивается в воздух и застывает в таком положении.
Поручик стоит как вкопанный. Ни один мускул не дрогнет на его лице. Ни дать ни взять — статуя мести.
— Капрал Граздера!
Капрал вскакивает.
— Хир!
— Рядовой Хомяк!
Хомяк взлетает пробкой.
— Хир!
Этим поручик ограничивается. Он постукивает носком сапога о пол и пожирает глазами двух солдат, которые стоят, вытянувшись, как штыки на винтовках.
— Капрал Граздера… — и молчит.
Теперь уже в комнате — не просто трепетная тишина, а та тишина, какая обычно бывает на императорских маневрах, когда к войскам приближается самый главный начальник на войне. Поручик упивается этой тишиной, тишиной, вызванной им, поручиком Мазанцом, и пристально разглядывает то капрала, то Хомяка, продолжая при этом постукивать носком сапога о пол.
— Капрал Граздера, — повторяет он через минуту медленно и раздельно, — капрал Граздера! Рядовой Хомяк, если вы помните, сказал глупость… Вернее, я склонен считать то, что он сказал, глупостью. Склонен считать, хотя… хотя это вовсе и не глупость. Вовсе не глупость!.. — Глаза поручика впиваются в капрала. — Но после того, что здесь произошло, у меня нет ни малейшего желания быть к вам снисходительным… Этот человек сказал, что родина его — чехи!.. Так вот доложите мне, капрал Граздера, говорил я что-нибудь подобное?
— Осмелюсь доложить, пан поручик, я ничего не знаю!
— Что?! Вы ничего не знаете? Не знаете, да?
— Осмелюсь доложить, не знаю.
— Не знаете… Стало быть, не знаете? Ну-с, хорошо. Рядовой Хомяк!
— Хир!
— Кто тебе сказал, что наша родина — чехи?
У русина начинают дрожать коленки. Он пялит на офицера голубые, полные ужаса глаза.
— Кто тебе это сказал? — орет поручик. — Кто сказал, что родина — чехи?
— Рядовой Прашек, — запнувшись, отвечает Хомяк, не совсем понимая, о чем его спрашивают.
— А-а-а! — поручик обводит взглядом сидящих солдат. — А-а-а! А вы об этом не знали, капрал?
— Не знал.
— Рядовой Прашек!
Нечто синее взмывает над глыбой солдат и сундучков.
— Хир!
— Вы говорили это Хомяку?
— Осмелюсь доложить, пан поручик, говорил. Только так, шутя.
— Zum Rapport! — ревет поручик, сверкая глазами. — Alle drei setzen![15]
За оскверненный пруд, за лунную ночь, за девушку, с глазами, темными, как сливы, за свои нежные чувства лейтенант отомстил и теперь снова намеревается повести разговор о любви к родине. Но тут в коридоре раздаются шаги и звон шпор. Дверь распахивается, на пороге появляется пан майор в сопровождении пана капитана.
— Habt acht![16] — командует поручик.
Солдаты вскакивают. Офицер щелкает каблуками и докладывает:
— Herr Major, ich melde gehorsam neununddreißig Mann[17].
— Danke. Ruhen lassen[18].
— Ruht![19]
Дело в том, что обучение новобранцев подходило к концу, и в ближайшие дни должен был прибыть сам пан полковник, чтобы лично проверить, умеют ли солдаты надлежащим образом сдваивать ряды, постигли ли они искусство рукопашного боя и приобрели ли соответствующие теоретические познания, гвоздем которых были фамилии начальников. Пан майор обходил сегодня роты своего батальона, контролируя подготовку. Майор бегло говорит по-чешски, и его знают как хорошего человека.
Вообще, надо сказать, все майоры слывут хорошими людьми. Если поручики существуют для того, чтобы наводить ужас на подчиненных, а цель жизни капитанов — умопомрачительный авторитет, то майоры рождаются на свет божий лишь для той надобности, чтобы быть ласковыми и обходительными с солдатами, а строгими и свирепыми только с капитанами и младшими офицерами.
Вот и сейчас пан майор отечески расспрашивает солдат, и те, оказывается, знают, что его, пана майора, зовут герр майор Готтлиб Подградский фон Влчи Гора, а пана бригадного командира — герр генерал-майор Юлиус Латшер фон Лауэндорф, пана полковника — герр полковник Теодор Риттер Грассерн Эдлер фон Штрандвер. Майор утвердительно кивает головой и рассказывает, как папаша пана полковника во время итальянской кампании героически оборонял осажденную приморскую крепость, о том, что берег по-немецки называется «штранд», а оборона — «вер», что это «вер» не имеет ничего общего с «квер»[20], что нужно говорить не «штамквер», а «штрандвер», и что, хотя он и знает, сколь трудно выучить двадцать подобных фамилий, солдатам все же надлежит знать их, так как, не сделай они этого, в случае войны им будет очень плохо, очень плохо… Затем он спрашивает по-немецки поручика, о чем была сегодняшняя лекция, и, узнав, что лекция была о любви к родине, говорит, обращаясь к одному из солдат: