Рядом с ним пушисто распускается лиственница. У нее такие пахучие, такие нежные иголочки, что непременно хочется остановиться и прижаться к ним щекой.

А вон змеисто ползет разлапистый пихтач, поблескивая росистыми омоложенными верховниками.

В стылом вечернем тумане синеют черноствольные ели-великаны. Они тоже сияют чистотой и свежестью, словно радуются, что избавились наконец от прилипчатой снежной тяжести.

На сухих пролысинах пригорков — голубоватый, кудрявый ягель, белые островки распускающейся брусники, мохнатые шапки багульника. И повсюду, куда ни кинь взгляд, призывно рдеют крупные темно-фиолетовые и малиновые бутоны марьиных кореньев — диких сибирских пионов.

Саша Волынов носился по влажным полянам пестрого разнотравья, как вырвавшийся из тесной зимней конюшни жеребенок.

Он нарвал охапку оранжевых махровых жарков и ярких марьиных кореньев.

— Какие чудесные анютины глазки! — восхищался Сашка, потрясая тяжелым букетом.

Курдюков расхохотался:

— Ничего себе Анюта! Форменная красавица, да и только! Один глаз красный, как у злой крольчихи (он имел в виду дикий пион), второй желтухой заболел (прораб-геолог так ехидно окрестил сибирскую купальницу — цветки жарки, похожие на оранжевые звездчатые шары с причудливо разными пятилапчатыми листьями).

Моя голова кружилась от хмельной смеси сладковатого запаха багульника, грибного аромата ягеля, смолистых паров лиственниц; от острого, благоухающего настоя черемухи, смороды, клейких листиков березы.

Я хорошо понимал взволнованность городского парня. Ведь Волынов увидел настоящую, не тронутую человеком тайгу впервые. Он был ошеломлен ее сияющим весенним нарядом, когда все вокруг цвело и ликовало, наливаясь живительными соками. Ну разве можно молчать, если каждую веточку, каждую травинку хочется назвать по имени?! Пусть неправильно, зато ласково, от всей души!

Отдохнув от полета, мы принялись за работу: перетаскали походные пожитки с валунно-галечниковой поймы на высокую террасу, чтоб не унесло при разливе реки; поставили шестиместную палатку. Земля еще не оттаяла, не прогрелась: от нее так и тянуло сыростью. Чтобы не простудиться, мы сделали в нашем парусиновом домике водонепроницаемый пол из березовых жердин, поверх которых толстым слоем положили душистые еловые ветки. На зеленую перину постелили теплые пушистые оленьи шкуры и накрыли их брезентом.

Сашка выполнял все мои поручения старательно. Толстый спальный мешок, сшитый из простеганной ваты, вызвал у него восторг:

— Вот это штука! Я дома сплю очень беспокойно, всегда одеяло с кровати сползает. А тут вертись сколько хочешь, не разденешься, не замерзнешь…

Сашка по нескольку раз в день забирался со своим неразлучным биноклем на вершину высокого мохнатого кедра, одиноко стоящего вблизи реки, и смотрел, смотрел на безбрежное «зеленое море тайги». Перед ним дыбились острые хребты ельников, тонкошпилистые пирамиды пихт, расстилались округлые, волнистые холмы берез, осин. Капризная, своенравная Бахта то прижималась к высоким склонам, то привольно разливалась вширь, то, резко изогнувшись, пенилась перекатами и водопадами.

Однажды рано утром Сашка вдруг истошно закричал:

— Идут! — И проворно, точно белка, спустился с кедра.

— Кто идет? — всполошился Николай Панкратович.

— Кто? Кто? — забеспокоился Курдюков.

— А шут их знает?! — усмехнулся Волынов.

К нашей стоянке приближались оборванные люди. Они чуть ли не силком вели за собой упиравшихся лошадей с громадными вьюками. Впереди, широко откидывая длиннущие ноги, обмотанные портянками, шагал бородач. На правом боку его висела потертая кожаная сумка, из которой торчал полевой бинокль; на левом — длинный, словно кавалерийская сабля, «медвежий тесак». За спиной елозила по земле двустволка.

Я с трудом узнал в этом «надвое переломанном» путнике нашего коллектора Рыжова.

Ветер донес дребезжание баталов. Послышались раздраженные, понукающие окрики погонщиков. Вскоре из чащи прибрежных кустов вылез Евгений Сергеевич.

— Привет, — сказал он хриплым, простуженным голосом и радостно принялся всем пожимать руки.

— Какова была прогулочка? — спросил Курдюков.

— Прелестная, товарищ прораб! — сердито буркнул Рыжов. — Весьма доволен! Дайте что-нибудь поесть.

Скорчившись, то и дело хватаясь рукой за поясницу, он медленно побрел к костру. Бледное, ввалившееся лицо, покрытое черной щетинистой бородой; кровавые ссадины на ладонях; порванная одежда с белыми подтеками засохшего пота; проколотые галоши, то есть нижние половины от резиновых сапог; вместо суконных портянок какие-то парусиновые тряпки, туго намотанные на икры ног… — все указывало на то, что поход был трудным.

— Повремените с обедом немножко, — сказал я. — Сейчас Николай Панкратович все приготовит и чай скипятит. А сперва побрейтесь, помойтесь в баньке. Воды всем хватит — полную бочку нагрели. Только булыжников накалить для парилки не успели. Переоденьтесь, новенькая спецодежда на ваш рост имеется. Одним словом, освобождайтесь от походной грязюки. А все-таки интересно: где это вас так скособочило?

— Да ничего страшного! — страдальчески улыбнулся Рыжов. — Попалась нам речушка неширокая, а глубина — не дай боже. Как переправиться? Резиновую лодку еще раньше распороли о коряжину. Топор, как назло, потерялся — где-то вывалился из вьючной сумы. Плот связать не смогли, да и поблизости не было подходящих сухих лесин. Оставалось одно переплывать речушку, держась за гривы лошадей. Ну вот после такого купания мой радикулит и разбуянился. Он ведь у меня с большим полярным стажем. И характер у него капризный — никаким лекарствам не подчиняется. Так что выход один — терпи, пока терпится.

Рыжов с предосторожностями сел на чурбан, закурил самокрутку.

— А все-таки долго вы двигались. Почему так задержались? — спросил Курдюков.

— Не тайга, а сущие баррикады! — произнес в ответ Рыжов. — Всюду вывороченные бурей деревья. Вздутые от половодья речки. Снеговые проталины, а под ними — колодины, спутанный валежник. Да еще по утрам гололедица.

— Ну а с кадрами как? — продолжал допытываться прораб.

— Одного только удалось нанять.

— Где же он?

Из-за морды лошади выглянуло серьезное детское лицо: маленькое, с пухлыми щеками, задорно вздернутым носиком. Сложив сбрую горкой, низенький щупленький паренек подошел к нам.

— Здорово, робятки, — протяжно окая, произнес он тонким девчоночьим голоском. — Давайте познакомимся. Зовут Павликом, по фамилии Игнатьев.

С первого взгляда пареньку можно было дать двенадцать-тринадцать лет. Но я посмотрел на него пристальней, внимательней и увидел на лбу, на щеках, у переносицы частые густые морщинки. «Мальчишка» был явно человеком в летах. В чистых серых глазах его плясали, лучились смешинки.

— В какой цирковой труппе откопал ты этого лилипута? — улыбнулся Курдюков, когда конюх отвел развьюченных лошадей кормиться на луговую поляну.

— Вы над ним не смейтесь. Мужик он хороший, работящий и всегда веселый.

— Не мог посолидней человека найти! — возмутился Курдюков.

— Ишь ты, умник нашелся! — рассердился Рыжов. — Попробуй найди! Никто из степенных семейных мужиков поселка, как я ни агитировал, не захотел идти со мной в поисково-съемочную партию.

Отведя лошадей на пастбище, маленький конюх снова подошел к нам, улыбаясь, протянул Повеликину кисет, расшитый красными петушками.

— Закуривайте! Махорка крепкая, духовитая — сам робил! На травах луговых выдерживал, с цветами лесными томил.

— Спасибо! Предпочитаю папиросами забавляться, — ответил Николай Панкратович.

— Папиросы не то, горечь от них. Ну да не будем спорить: на вкус и цвет товарищей нет. А погодка установилась нынче редкостная для здешней весны, — продолжал Павел. — Ласковая, теплая. Солнышко так и припекает! Благодать! Того и жди, комарики-жигунцы из холодных болот воспрянут, чтоб отогреть ножки. Белый свет скоро затмят, твари неугомонные! У вас есть накомарники или какое-нибудь отпугивающее средство?