В это время я заметил, что по соседней лощине, которая не простреливалась противником, мчится эмка. Это была машина заместителя начальника политотдела дивизии старшего батальонного комиссара Федора Яковлевича Сурмилова. Он находился в полку майора Керженевского и, пробираясь на КП дивизии, едва не оказался в расположении противника. Его спасло хладнокровие шофера, в прошлом московского таксиста. Этот отчаянный и смелый парень умел выходить целым и невредимым из любой передряги.

— Начштадив, это вы?! — обрадовался Сурмилов. — Садитесь быстрее, а то можем угодить к немцам!

Выбравшись из лощины, машина покатила по проселку. Вскоре мы были на новом КП. Здесь также грохотали разрывы снарядов и мин, посвистывали пули.

Место для КП было выбрано не совсем удачно. Рядом подняла к небу крылья ветряная мельница. Прекрасный ориентир для фашистских артиллеристов! Отругав своих помощников, я приказал перенести КП метров на восемьсот в сторону от мельницы. Связисты через каких-нибудь полчаса установили связь, и штаб опять держал в своих руках нити управления боем.

С переднего края поступали тревожные вести. Погиб противотанковый дивизион капитана Кондитерова. Были выведены из строя все орудия. Большинство артиллеристов погибли, оставшиеся получили ранения. Тяжело ранило самого Кондитерова. Двое бойцов положили потерявшего сознание командира на плащ-палатку и под огнем вынесли в медсанбат. С того дня я потерял из виду этого замечательного командира. Только после войны узнал, что он жив, установил с ним связь, переписывался. Оказывается, Алексей Георгиевич Кондитеров после этого боя долго пролежал в госпитале, затем снова попал на фронт, снова отличился. К концу войны он командовал артиллерией 91-й гвардейской стрелковой дивизии.

Однако возвращаюсь к событиям 29 июля 1941 года.

В полку Кузнецова осталось не более половины личного состава. Противник же, хотя и понес в течение дня немалые потери, сохранил значительное превосходство в силах. Гитлеровское командование перебросило на наш участок свежую 57-ю пехотную дивизию. Его авиация почти беспрерывно обрабатывала наши позиции. В этих условиях пытаться удерживать занятый рубеж было бессмысленно. Это привело бы к дальнейшим большим потерям в живой силе и технике. Посоветовавшись со своими ближайшими помощниками, командир дивизии принял решение отвести части километров на двадцать юго-восточнее, на новый рубеж Мельники, Киченцы, Браваки. Получив указание генерала, я тотчас же связался с полковником Варенниковым.

— Своей властью я этого решить не могу. Доложу командарму, — ответил начальник армейского штаба и попросил не отходить от телефона.

Через минуту я вновь услышал в трубке его басок: «Отводите. Командарм санкционировал».

И опять — в который раз! — мы оставляли окопы и огневые позиции, отстаивая которые так много пролили солдатской крови. Оставляли под прикрытием уже по августовски темной ночи. Главным силам дивизии удалось незаметно оторваться от противника. Гитлеровцы готовились к новому штурму весьма тщательно, усиленно бомбили и обстреливали наш участок обороны в течение всего дня, но атак не предпринимали. И это было нам весьма на руку.

Через сутки мы заняли новый рубеж обороны. Люди выбились из сил, буквально валились с ног от изнурительных боев и переходов. Надо было дать им отдохнуть, выспаться. Необходимо было срочно пополнить подразделения людьми, подвезти боеприпасы. Но на все это времени не было. Враг напирал, и надо было зарываться в землю.

В те трудные дни коммунисты, от парторга роты до комиссара дивизии, были всегда вместе с бойцами, делили с ними все горести и радости. Я тогда почти не видел на командном пункте старшего батальонного комиссара Дмитрия Степановича Чечельницкого. Комиссар дивизии безошибочно определял, какой части или подразделению приходится наиболее туго, и отправлялся туда. Его появление среди бойцов производило всегда благоприятное действие: приободряло, вселяло веру в свои силы. Чечельницкий хорошо знал пути к солдатскому сердцу, был прекрасным оратором. Я не раз был свидетелем, как он беседовал с солдатами. Комиссар умел раскрыть смысл событий, происходящих на фронте.

Он был истинным эрудитом. На память цитировал Маркса и Ленина, Плеханова и Руссо, речь его всегда к месту была расцвечена литературными образами. Он хорошо знал Толстого и Чехова, Шекспира и Гомера, Горького и Маяковского. «Мне бы на кафедре студентам лекции читать, а я всю жизнь солдатскую лямку тяну. Нет, что ни говори, судьба — несправедливая, своевольная дамочка», — говаривал Дмитрий Степанович.

Но что-то не было заметно, чтобы он обижался на свою жизнь: всегда бодр, в хорошем расположении духа. Неудачи, которые обрушились на Красную Армию, он рассматривал как временные, преходящие. «В гражданскую положеньице наше, скажу вам, было куда хуже. Ведь за горло нас держали антанты и колчаки всякие. Ни хлеба, ни сапог, ни патронов. И ничего, выжили. Мы живучие, большевики. И не только выжили, но и всех врагов побили-поколотили. Так будет и в этой войне. Обидно, конечно, что отдали фашистам столько земли. Вернем. И в Берлине будем. Помяните мое слово!» Забегая вперед, честно скажу, в апреле — мае сорок пятого, когда 150-я стрелковая дивизия, которой я в ту пору командовал, штурмовала рейхстаг, вспоминал не раз слова нашего комиссара. «Помяните мое слово!» — звучал у меня в ушах его голос, голос патриота-коммуниста.

Внимательно следил за тем, чтобы политработники были ближе к красноармейцам и командирам, постоянно оказывали на них партийное влияние, поддерживали высокий моральный дух, и бригадный комиссар Дмитрий Емельянович Колесников, член Военного совета нашей армии. Сколько прошло с той поры лет, а я и теперь хорошо помню этого необыкновенного человека! Чем необыкновенного? Прежде всего, железной волей. Бригадный комиссар Колесников никогда не колебался. Если уж что-нибудь решал, то отстаивал свое решение перед любым начальством. Это был человек дела. Когда что-нибудь обещал, то непременно выполнял. Никогда ни перед кем не заискивал. По моим наблюдениям, его побаивался даже сам генерал-лейтенант Костенко, хотя они были давними друзьями, вместе воевали в 1-й Конной армии Буденного.

— Где комдив? — спросил меня Колесников, неожиданно нагрянувший на КП дивизии, едва мы успели перебраться от ветряной мельницы на новое, более безопасное место.

Генерал-майор Куликов полчаса назад пожаловался на боли в сердце и уехал показаться врачам в медсанбат, оставив меня за себя. Об этом я и доложил члену Военного совета.

Колесников, человек проницательный, очевидно, понял, что дело тут не только и не столько в давнем недомогании комдива. Тяжелые потери, которые понесла дивизия в бою у Пешек и Нехвороща, продолжающееся отступление сильно подействовали на комдива. Он страшно переживал, считал, что в этом есть и его вина. И, тонкий психолог, Колесников правильно решил, что необходимо его вмешательство, необходимо ободрить комдива, подчеркнуть, что никакой вины за Куликовым командование армии не видит, что он может работать спокойно.

Мы нашли вскоре медсанбат, и Колесников, очевидно, сказал моему командиру все это. Я заметил, как Куликов повеселел.

— Ваша дивизия сражалась превосходно. Она на несколько дней задержала продвижение фашистской танковой группы к Днепру. Военный совет благодарит весь личный состав дивизии за мужество, стойкость. Передайте это красноармейцам и командирам. Передайте также, чтобы готовились к наступлению. Шабаш. Довольно отходить, освобождать свою землю будем…

Сказав это и пожав нам руки, бригадный комиссар Колесников сел в машину, и она запылила по проселку.