— Коля, Коля! А еще толковым парнем считался, рано, видно, тебя из летной школы выпустили. Полетать бы тебе еще с инструктором! Ладно, если бы сам гробанулся, мог бы и Лешку за собой потащить.

— И совсем не ладно! — взорвался Супонин. — Сейчас не то время, чтобы запросто жизнью швыряться! Такая смерть хуже дезертирства. Себя бы опозорил и нас всех. Да что говорить! Все равно не поймет. Пойдемте лучше, ребята, в столовую, — закончил Супонин и отвернулся.

Этот жест оказался сильнее всех слов. Я вздрогнул. В груди защемило. Ну пусть ругает командир, пусть наказывает… Но друзья, самые близкие люди, почему так жестоки они?

— Товарищи, погодите! — очнулся я. — Погодите! Слово даю. Партийное! Не думал я ни о каком высшем пилотаже. Само как-то получилось!

— Хвастнуть просто захотелось, ребят удивить!

— Мальчишка!

Не выбирая дороги, не видя ничего, шел я к дому. На душе было пусто, противно.

Неожиданно сзади послышались чьи-то быстрые шаги. Обернулся: Зайчик.

— Куда тебя несет?

— Домой.

— Нечего там делать, поворачивай в столовку. Ребята хоть и погорячились малость, зато от души поговорили, наперед умнее будешь. Ну нечего дурака валять, — и, ухватив меня за руку, потащил за собой.

…Темная ночь нависла над аэродромом. Шли уже третьи сутки, как командир отстранил меня от полетов и назначил дежурным. Я стоял с заряженной ракетницей у посадочных огней, встречая и провожая товарищей. Боевые друзья улетали на задания, а я тоскливо глядел им вслед и на чем свет клял себя. Времени для размышлений было хоть отбавляй.

Небольшой разговор с друзьями многому научил меня. Но еще большему научило партийное собрание эскадрильи. Там не ругали, не говорили обидных слов, которые обычно сгоряча срываются с языка усталых друзей. Там по порядку разъяснили всю недопустимость моего поведения.

Выступали мои друзья Зайцев, Рубан, Тычков, новый комиссар полка Федотов, командир эскадрильи и его заместитель. Коммунисты решили: объявить мне выговор. Через два дня состоялось заседание партийного бюро полка. Там подошли мягче, учли мое чистосердечное раскаяние. Решили взыскания не накладывать, ограничиться разбором дела.

Сержантского звания меня не лишили, но наградной материал из дивизии вернули.

Наблюдая за самолетами, я и не заметил, как к границе аэродрома подкатила легковая машина. Из нее вышел командир 242-й ночной ближнебомбардировочной дивизии полковник Кузнецов. Я увидел его, когда он уже шагал по аэродрому. Рядом с ним шел комиссар дивизии бригадный комиссар Выволокин. Выслушав рапорт майора Куликова, полковник направился прямо ко мне.

— Это он по ночам петли крутит? — вдруг спросил командир дивизии, показывая на меня.

— Так точно! — подтвердил Куликов.

— На рассвете, товарищ полковник, — попытался уточнить я.

— Тебя еще не спрашивали, — вмешался в разговор комиссар дивизии. — И не стыдно? Боевой летчик, и стоишь тут с ракетницей! Родина в борьбе с фашизмом кровью обливается! А ты торчишь на земле. Где твои товарищи? В воздухе, в бою! А ты? Молчишь?

— Я все понял! Разрешите летать? Кровью искуплю свою вину.

— Вот это другой разговор, — заметил комдив.

— Прочувствовал? — спросил в заключение Выволокин.

— Так точно, товарищ комиссар!

— Товарищ майор, — сказал командир дивизии Куликову, — допустите Шмелева к полетам. Поверим ему…

Я бросился к своему самолету — мне надо наверстывать упущенное.

Настали белые ночи, такие светлые, что на старте можно свободно читать газеты. Летать стало опаснее. Темнота уже не скрывала нас от глаз зенитчиков. Вражеские истребители тоже стали нападать чаще. Сообща мы думали, как выйти из положения. Пришли к выводу — надо ближе прижиматься к земле. Снизу вверх на светлом небе самолет вырисовывается отчетливо, а все наземные предметы, даже световые ориентиры, выглядят с воздуха хуже, чем в темноте. Значит, от преследования истребителей надо уходить вниз резким скольжением. Воевать можно и в белые ночи. Но надо уметь!

После завтрака не спеша расходились по домам. Деревня просыпалась, жители приступали к работе, а мы уходили спать, на отдых. Для нас день становился ночью. Наше звено размещалось в избе полной добродушной женщины, которую звали довольно оригинально: Ирюта. С ее разрешения мы спали на сеновале…

Хорошо после трудной ночи зарыться в сено, вытянуться и лежать, ни о чем не думая. Но мысли лезут в голову. Вспомнилось такое же сено на чердаке моего приятеля Юрки, куда мы лазали в детстве, когда попадалась интересная книга. Юрка любил книги про войну, а я про путешествия. Где он сейчас, мой друг? Может быть, он так же вот лежит на сене и думает обо мне… А может, уже погиб?

После отдыха снова на аэродром. В эту ночь мы наносили удары по вражеским огневым точкам на участке Омычкино — Рамушево. После третьего вылета некоторые рассказывали, что видели истребители противника. Борис Вандалковский и Алексей Крайков были обстреляны ими, но успели скрыться на фоне леса. А вот и четвертый, последний, вылет. Через час-полтора должен наступить рассвет.

Самолеты садились один за другим. Михаил Скочеляс, выйдя из самолета, стал закуривать. Я подошел к нему.

— Ну как дела, Миша?

— Все в порядке. Так хотелось пальнуть по «мессершмиттам», но ни один не попался, а в районе Омычкино кто-то из наших ребят стрелял…

Скочеляс посмотрел вокруг и спросил:

— А где Сережка Пахомкин? Да и Новикова не видно.

Действительно, где они? Уже почти светло, а их все нет.

Мы молча ждали, когда появится еще один У-2. Ждали томительно долго. Уже давно рассвело. Но самолета не было. Летчики завтракали, когда в столовую вошел полковник Калинин, штурман армии. Сказал Скочелясу:

— Комполка поручил вам лететь со мной на поиски Пахомкина и Новикова. Собирайтесь побыстрее!

Калинин был не только штурманом, но и летчиком.

Вскоре они вылетели. На бреющем облетели район севернее Омычкино. Долго кружили над болотами, пока не увидели торчащий хвост самолета с цифрой «9». Калинин посадил самолет.

С большим трудом добрались они до места падения. Сергей Пахомкин лежал метрах в десяти от разбитой машины. Трясина успела уже засосать его по пояс. Новиков, раскинув руки, лежал недалеко от Сергея. Скочеляс и Калинин вытащили и перенесли их на сухое место. Грудь Сергея пробита пулей крупнокалиберного пулемета. Скочеляс опустился на колени, осторожно расправил гимнастерку и вытащил из левого кармана окровавленный партбилет, удостоверение личности и записную книжку. В ней было неотправленное письмо родным.

Подошли находившиеся неподалеку бойцы, и с их помощью похоронили в лесу, южнее деревни Малые Дубовицы, Сергея Пахомкина и Александра Новикова.

К вечеру Калинин и Скочеляс вернулись в полк и рассказали обо всем. Перед началом полетов на КП собрались боевые друзья. Прочитали последнее письмо Сергея. Его слова до сих пор у меня в памяти.

«Продолжаю воевать на У-2, писал Сергей, — но сердце мое на скоростных бомбардировщиках».

Сережка мечтал о громадных скоростях, а погиб на тихоходном У-2. Но он понимал и другое. Вот что написал он в конце письма:

«Родина приказала бить проклятых фашистов на У-2. Значит, так надо. Будьте за меня спокойны. Я не опозорю фамилию Пахомкиных. А если потребуется, я готов отдать жизнь ради свободы любимой Родины».

Сдержал свое слово коммунист Пахомкин. Всегда он был впереди, и жизнь его оборвалась в полете, в борьбе. Он сражался до последнего вздоха.

Коммунисты первыми высказали мысль о том, чтобы каждый штурман научился водить самолет. Этого требовала сама жизнь — в случае несчастья с пилотом, второй член экипажа должен довести и посадить машину. Призыв коммунистов подхватили все штурманы, но первое время не обошлось без казусов. Умение штурмана пилотировать самолет кое-кто использовал своеобразно. Был грешен в этом и я.

Нам в то время приходилось работать почти без отдыха. Ночью летали, днем рыли укрытия для людей и самолетов на аэродроме — участились атаки вражеской авиации. Люди выбивались из сил.