Так как наша разведка еще не успела выяснить точное расположение зенитных средств, приходилось придумывать, как лучше в этих условиях обмануть противника.

— Коля, приготовься, сейчас отойдем немножко вправо и на цель будем заходить с запада. Хорошо?

Пахомов согласился.

Это отклонение от маршрута было вызвано, может быть, не столько стремлением применить более правильный тактический маневр, сколько оттянуть время выхода ка цель. Такие минуты редко бывают в боевой практике, но когда идешь на объект и не знаешь точно, где находится твой главный враг — прожекторы, зенитные орудия и пулеметы, прикрывающие цель, — то возникает неуемное желание вскрыть их: «минуточку подождать, может быть, они сейчас заговорят, откроют себя». Верно говорят, что самое неприятное в бою — неизвестность.

Н. К. Пахмов

У первого самолета, выходящего на цель, есть одно преимущество — внезапность. Им-то мы и решили возместить отсутствие данных о противовоздушной обороне.

Медленно проплывало под крылом едва различимое полотно железной дороги. Кругом темно. Только на станции тускло мелькали искорки, вылетавшие из труб маневровых паровозов. Город затемнен. Когда цель была уже совсем близка, Пахомов скомандовал:

— Довернуть чуть вправо, а затем, после сбрасывания, — резко влево.

— Хорошо!

Он сбросил одну за другой четыре осветительные бомбы, следом за ними — осколочные. Не успели еще сработать дистанционные взрыватели осветительных бомб, как четыре прожекторных луча молнией метнулись к самолету. Яркий свет резанул по глазам и на некоторое время ослепил меня. В тот же момент раздались оглушительные взрывы. Вначале в стороне, а затем совсем рядом. Взрывной волной хвост самолета резко подкинуло вверх, машина клюнула носом, управление вырвалось у меня из рук. Я съежился. Самолет начал падать.

Опомнившись, повернул голову назад и увидел, что хвост цел, а мы пикируем. Моментально схватил ручку, нащупал сектор газа и стал выводить самолет из пике. Машина слушалась.

На высоте примерно трехсот метров удалось наконец выровнять самолет. На станции начались пожары. Это следующие за нами экипажи сбрасывали на головы фашистов свой смертоносный груз. Когда осветительные бомбы догорели, на цель вышел Супонин и вновь «повесил» четыре «фонаря». Термитные, фугасные и осколочные бомбы рвались в разных концах станции.

А мы, что называется, «на всех парах» устремились домой.

Сели благополучно. Выключив мотор, я сказал подбежавшему технику:

— Женя, осмотри хвост, нас чуть не тюкнули.

Дворецкий достал фонарь и стал внимательно осматривать хвостовое оперение. Стабилизатор, руль поворота и фюзеляж были пробиты более чем в пятидесяти местах. В лонжероне стабилизатора застрял солидный осколок. Осторожно вынув, Дворецкий передал этот «трофей» мне. Долго я носил его в планшете как память о «Карачевской операции».

После полетов Скочеляс вновь пошел к командиру полка и попросил разрешение слетать в Орел. Тот не возражал.

— Хорошо, лети. Только осторожнее. Даю тебе три дня отпуска.

Летчик Умелькальм доставил Михаила на небольшую площадку около Орла, а сам вернулся в полк. Потом Скочеляс рассказывал, как он шел, нет, не шел, а бежал к родному дому. Живы ли родные?

На двери дома висел замок. Разные мысли лезли в голову. Раз дом заперт — значит, в нем кто-то живет. Скочеляс зашел к соседям. Те сообщили, что отца расстреляли, мать куда-то уехала, а в доме живет его бабушка. Вернулся к дому. Замка на двери уже не было. Со слезами Михаила встретила бабушка. Она рассказала, что отец перед приходом немцев успел эвакуировать мать вместе с братом и сестрой, а сам уехать не смог. А бабушка уезжать отказалась.

После захвата Орла фашисты приказали под угрозой смертной казни всем машинистам явиться в комендатуру. Отец Скочеляса — Петр Демьянович — не пошел, а кто-то из предателей донес. Через три дня отца Михаила забрали и расстреляли «за неподчинение немецким властям». Бабушка хотела похоронить его, но фашисты не разрешили. Она так и не знает, где сейчас лежит отец.

Тринадцатого августа нас вновь подняли по тревоге.

На КП командир полка обратился к летчикам:

— Наши войска неудержимо идут на Запад. Мы давно не бомбили аэродромы противника. И вот сегодня получен приказ нанести удар по аэродрому Городище. Там скопилось много транспортных pi боевых самолетов. Задача — уничтожить их!

Выполнять задачу решили несколько необычно. Часть полка выделялась для отвлечения и подавления средств ПВО. Основные же силы должны были подойти на бреющем к аэродрому Городище и нанести внезапный удар.

В нашей практике еще не было случаев ночных действий с бреющего полета. Долго мы «обмозговывали» детали.

Третья эскадрилья по выучке летного состава считалась в полку слабее других, поэтому ей поручили отвлечь на себя средства ПВО. Первая и вторая эскадрильи составляли ударную группу.

Если раньше мы взлетали по готовности каждого экипажа, то на этот раз решили вылетать строго по времени, чтобы дистанция между самолетами была минимальной. Это позволяло быстрее проскочить зону ПВО и нанести сосредоточенный удар.

Полк поднялся в воздух. Мы с Пахомовым шли шестыми. Наша эскадрилья должна была первой выйти на цель.

Подойдя к станции Чернец третья эскадрилья была встречена световым щитом прожекторов. Шли почти у самой земли. Прошли поселок имени Воровского. Третья эскадрилья, выполнив свою задачу, повернула обратно. Мы пошли одни. При подходе к северной окраине Брянска засветили прожекторы, застрочили пулеметы, тяжело заухали зенитки. Спина стала мокрой от холодного пота. Всегда спокойный Корнеич бархатным голоском передает:

— Коля, чуть правее… Прожектор слева остался… Хорошо…

— Ты держи пулемет наготове, — прервал я его, — сейчас выскочим на аэродром — и бей…

Чем ближе к цели, тем крепче руки сжимают ручку управления. Штурман предупреждает:

— За домами цель!

— Ясно.

Рогатки лучей прожекторов стеной встали вокруг аэродрома, когда первые самолеты сбросили бомбы. Отсвет взрывов и пожаров, трассы пуль и зенитных снарядов полосуют ночь. Прижавшись к земле, ожидают своей участи самолеты противника. Десятки осколочно-фугасных бомб падают на «юнкерсы», стоящие на земле.

— Горят, горят… — торжествовал Корнеич и строчил из пулемета по неподвижным фашистским самолетам. И вдруг — ослепительный свет. Прожектор! Один. Второй. Третий.

«Ну, теперь крышка», — мелькнуло в голове.

Нет! Выскочили. Прожекторы остались позади. Первая атака удалась.

Резко развернувшись, обогнули Бежицу с запада и, прижимаясь к Брянским лесам, благополучно возвратились на аэродром. Так был применен новый тактический прием — ночная атака с бреющего полета. Опыт оказался удачным. На следующий день с аэродрома Городище не поднялся ни один фашистский самолет.

Надолго запомнились нам эти горячие дни. Враг продолжал откатываться под ударами наших войск. На земле и в воздухе шли непрерывные бои. Росло напряжение. Мы недосыпали, а порой некогда было и поесть. Днем штурмовики, истребители, бомбардировщики расчищали путь нашей пехоте и танкам. А ночью били гитлеровцев и мы. Круглые сутки висел гул авиационный моторов над брянскими просторами.

В эти дни я подал заявление о приеме меня в члены партии. Партийное собрание состоялось на летном поле, у стоянки нашей эскадрильи, и началось сразу же после посадки последнего самолета, вернувшегося из боя.

Волнуясь, я почти не слышал, как принимали в партию моих боевых друзей, и вскочил с земли лишь тогда, когда Сувид повторил:

— Товарищ Шмелев, расскажите свою биографию…

Внимательно слушали меня коммунисты. Когда я закончил короткий рассказ словами, что хочу воевать, а если понадобится, то и погибнуть за Родину коммунистом, слово взял майор Шевригин:

— Я рекомендую принять товарища Шмелева в члены большевистской партии. Все мы хорошо знаем его. На наших глазах вырос он в неплохого бойца. Но товарищу Шмелеву, как и всем нам, надо сделать правильный вывод: погибнуть на войне — дело простое; труднее воевать так, чтобы нанести врагу как можно больше урона, а самому остаться живым. Дел у нас по горло, враг еще топчет нашу родную землю, миллионы советских людей томятся в фашистской неволе… Значит, мы не вправе погибать, друзья… — На какое-то мгновение он умолк, оглядев сидящих.