Несколько человек зрителей вскочили на ноги; раздались крики: «Убей его, убей его!». Люди обнажали ножи. Тяжелый Верх потянулся за своим карабином. Но Куница жестом потребовал, чтобы все сели на свои места; выражение его лица было настолько спокойно, грозно и решительно, что толпа повиновалась.

— Приходи завтра, — сказал он выигравшему, — и ты получишь все, что выиграл.

— Нет, — ответил Скользнувшая Стрела упрямо, — нет, не завтра. Я возьму палатку, шкуры, одеяла и женщину сейчас, лошадей завтра.

— Тогда идем, пусть будет по-твоему.

Непонятно почему мы позволили им выйти из палатки в ночную темноту. Никто не последовал за ними, никто не произнес ни слова. Все мы чувствовали, что что-то должно случиться. Но кое-кто из стоявших и прислушивавшихся снаружи все же пошли за игроками, и конец этой истории разыгрался при свидетелях. Жаворонок стояла во время игры за палаткой, слышала, как ее назначили последней ставкой, слышала, чего потребовал победитель, и убежала домой. Немного спустя, почти так же быстро туда отправился и Куница; за ним следовал человек, выигравший все. Они вошли в палатку, вслед за ними зашло два-три человека.

— Вот она! — воскликнул Куница, указывая на ложе котором лежала женщина, с головой накрытая шкурой бизона.

— Вот она, — продолжал он, — но ты не прикоснешься к ней. Я убью тебя, я принесу тебя в жертву здесь, при ней.

Слова эти и страшное выражение его лица так парализовали Скользнувшую Стрелу, что он не пытался защищаться, а закричал:

— Пощади, пощади меня! — и опустился на землю раньше чем Куница бросился на него и несколько раз глубоко вонзил нож в его шею и грудь.

Мы, сидевшие в палатке и ожидавшие сами не зная чего, услыхали крики умирающего и бросились вон, сорвав на бегу шкуры покрова палатки с ее колышков. Когда я прибежал на место, все уже было кончено. Скользнувшая Стрела лежал мертвый рядом с очагом. Куница стоял над ним, глядя на свою работу с довольным детским выражением лица.

— Да, конечно, — говорил он тихо, задумчиво, — я теперь вспоминаю, он желал ее, он всегда желал ее, мою маленькую жену. А я убил его. Смотри, маленькая, он мертв, окончательно мертв. Ты можешь больше не бояться ходить к реке по воду или в лес за дровами. Вставай, посмотри сама, он действительно умер.

Но Жаворонок не шевелилась; наклонившись над ней, он отбросил покрывавшую ее шкуру и издал душераздирающий вопль. Она тоже была мертва. Накрывшись плащом, она стиснула нож обеими руками и всадила его прямо себе в сердце. Руки Жаворонка еще крепко сжимали рукоять, и на мертвом лице осталось выражение муки и ужаса. Зрелище это, по-видимому, вернуло сознание Кунице — я не сомневаюсь, что он несколько дней был безумен.

— Это моя вина, — повторял он, — моя вина! Моя вина! Но ты не уйдешь одна. Я все же с тобой.

Раньше чем кто-нибудь успел помешать ему, он погрузил нож, который продолжал еще держать, в свою грудь и упал рядом с женой; кровь хлынула у него изо рта. Ужасное зрелище! Я часто вижу его во сне и просыпаюсь, дрожа, мокрый от пота. Мы, мужчины, выбежали вон; нам нечего было здесь делать. Пришли женщины и убрали тела для похорон. Наутро их унесли и привязали к веткам в их воздушных могилах. В тот же день мы перешли с этого места на восток, к следующей речке. После этого в лагере надолго прекратились азартные игры; этим весь лагерь как бы соблюдал траур по двум молодым, которых мы потеряли. К счастью или к несчастью — это зависит от точки зрения, — язык черноногих чрезвычайно беден словами для проклятий; но те, какими он располагает, мы часто использовали, проклиная память Скользнувшей Стрелы.

Торговля наша процветала. Ягода почти постоянно находился в разъездах, и мне представлялось мало случаев поохотиться. Бывали дни, когда я видел стадо бизонов, несущееся быстрым галопом вдали по прерии, преследуемое охотниками; иногда какой-нибудь друг заходил к нам в палатку и рассказывал об увлекательной погоне, — в такие времена жизнь в лагере становилась мне в тягость, я жаждал возможности уходить и приходить, когда захочется.

— Завтра ты будешь торговать, — объявил я однажды вечером Нэтаки, — а я поеду на охоту. Я должен прокатиться верхом. Я ослабел от того, что день за днем просиживаю в палатке.

— Поезжай, — ответила она. — Почему ты мне раньше и этом не сказал? Я могу торговать не хуже тебя. Я точно знаю, сколько за что нужно брать.

На другой день я, как и намечал, отправился на охоту. Нас ехало шестеро, включая Большое Перо и его племянника, очень смышленого, красивого и приятного юношу по имени Мокасин. На земле лежал снег слоем в восемь-десять дюймов; было холодно. Плотные низкие тучи ползли на юг, закрывая солнце; снег то шел, то переставал; временами он падал так густо, что мы не могли различить предметы в ста ярдах впереди. Мы отъехали четыре или пять миль к востоку, ничего не увидев, кроме нескольких одиноких самцов бизонов; затем в наступившем затишье стала на время обозримой обширная местность. Мы видели с полдюжины бизоньих стад, одно из них в несколько сот голов паслось не далее полумили впереди нас, по ту сторону широкой лощины, от которой отходила лощинка к тому месту, где мы находились. Мы сидели тихо на лошадях, пока не пошел снова снег, скрывший от нас всю округу. Тогда мы спустились в боковую лощинку, проехали по ней, пересекли большую долину и выбрались на холм на той стороне. Когда мы поднялись на верх склона, то оказались прямо посреди стада, и тут уже каждый должен был действовать сам за себя. Преследование в буране засыпанных снегом бизонов проходило как в тумане: мы скакали наполовину ослепленные коловшими лицо тучами снега, который бизоны швыряли нам в глаза острыми копытами. Я скакал как придется, между невидимыми норами сусликов и барсуков и стрелял в добычу наугад. Глухие выстрелы ружей моих товарищей звучали как издалека, мои собственные казались больше всего похожими на хлопки игрушечного пистолета, но все же, еще не разрядив обойму, я видел, как три жертвы остановились, зашатались и упали. Ясно было, что моя доля дичи уже убита; я остановил свою разгоряченную лошадь. У других дело шло еще лучше, чем у меня, и мы в течение нескольких часов свежевали туши убитых бизонов и резали мясо для укладки на лошадей. Мы не собирались навьючивать их; жены охотников должны были ехать за мясом на следующий день, и Большое Перо обещал позаботиться о том, чтобы забрали и мою долю, за что ему полагалась одна шкура и часть мяса.

Было уже больше двух часов, когда мы тронулись в обратный путь к дому, привязав к седлам языки и другие отборные части туши бизона. Ветер переменился; он дул с западо-северо-запада все сильнее и гнал перед собой тучи снега. Мы отъехали не больше мили, прикрывая лица руками и одеялами и предоставив лошадям самим отыскивать дорогу, как вдруг кто-то закричал: «Военный отряд впереди! Вон они бегут!» И правда, ярдах в двухстах впереди пять человек бежали изо всех сил, чтобы скрыться в близлежащей лощине. Мокасин был впереди и, как только заметил бежавших, стал нахлестывать плетью свою лошадь. Дядя крикнул, чтобы он подождал и соблюдал осторожность, но Мокасин не обратил на это внимания. Задолго до того, как мы его нагнали, он бросился за военным отрядом, стреляя из карабина, и мы увидели, как один из людей упал. Они тоже стали стрелять в юношу; мы видели, что они заряжают ружья через дуло. Мокасин уже почти настиг четырех убегающих, когда тот, который упал, приподнялся и в тот момент, как Мокасин поравнялся с ним, разрядил свой пистолет в юношу. Мокасин припал к седлу, на секунду задержался в нем, затем свалился мешком на Землю. Лошадь его повернула и помчалась назад к нам.

Большое Перо подскакал к тому месту, где лежал Мокасин, слез с лошади, приподнял его, обхватив тело руками. Остальные живо расправились с военным отрядом. Один или двое успели перезарядить ружья и выстрелить, но не причинили вреда. Один за другим люди военного отряда упали, изрешеченные пулями из наших скорострельных Генри и винчестеров. Конечно, это были ассинибойны, бродившие, как обычно, зимой в снег и холод. Сейчас они получили по заслугам. Мои товарищи пикуни на этот раз вели себя тихо: после удачного боя, они не издали ни одного победного возгласа. Они слишком тяжело переживали ранение Мокасина; наскоро оскальпировав убитых и забрав их оружие, они собрались вокруг юноши в немом сочувствии. Ясно было, что он в последний раз проскакал на лошади и выпустил свой последний заряд. Несмотря на холод, на его бледном лице выступили капли пота, и он корчился от боли. Пуля попала ему в живот. Лошадь Мокасина поймали, она стояла неподалеку вместе с другими.