— Мама скоро придет, — сказала девочка, — я уже вскипятила для нее чай. Не хотите ли чашечку?

— Спасибо, не откажусь.

Я подняла глаза. Девочка поставила чашки на чайный столик. У нее была широкая спина. Точь-в-точь как у матери. Она налила мне чаю из белого чайника. Там только на крышке была золотая каемочка, вспомнилось мне. Потом она открыла небольшую шкатулку и достала чайные ложки.

— Красивая шкатулка, — сказала я. Я слышала собственный голос как бы со стороны, голос был чужой, будто каждое произнесенное в этой комнате слово приобретало свое, особое звучание.

— Вы в таких вещах разбираетесь? — спросила девочка. Обернувшись, она поставила передо мной чашку чая. Засмеялась. — Мама говорит, что это антиквариат. У нас таких вещей много. — Она обвела комнату рукой. — Вот, смотрите.

Мне было незачем смотреть. Я знала, что она имеет в виду. Еще ребенком я, бывало, тянулась за яблоком, лежавшим на этой оловянной тарелке.

— Они у нас постоянно в ходу. Мы даже ели с тарелок, которые теперь на стене висят. Я так хотела, но оказалось, ничего особенного в этом нет.

Я нашла на краю скатерти прожженное место. Девочка вопросительно поглядела на меня.

— Да, — сказала я, — к красивым вещам, которые есть дома, обычно привыкаешь и перестаешь их толком замечать. Спохватываешься, только когда что-нибудь пропадает, или отдано в починку, либо, к примеру, взаймы, — чужим голосом продолжала я. — Помню, мама однажды попросила меня помочь ей почистить серебро. Это было давным-давно, наверное, я не знала, куда себя девать от скуки, а может быть, осталась дома, потому что была нездорова, но раньше мама никогда меня об этом не просила. Я только поинтересовалась, о каком серебре она говорит, и она удивленно ответила: "Конечно же, о ложках, вилках и ножах, которыми мы едим". А мне-то даже и в голову не приходило, что приборы, которыми мы ежедневно пользуемся, из серебра.

Девочка опять засмеялась.

— Держу пари, что и тебе это в голову не приходило, — сказала я, пристально глядя на нее.

— Которыми мы едим? — спросила она.

— Ну да, — сказала я, — ты знаешь, что они серебряные?

Девочка заколебалась. Подбежала к буфету, хотела выдвинуть один из ящиков.

— Сейчас погляжу, — сказала она. — Они лежат здесь.

Я вскочила.

— Совсем забыла, уже поздно. Мне пора на поезд.

Она стояла, держась за ящик.

— Но ведь вы хотели дождаться маму.

— Не могу, — сказала я. — Тороплюсь.

Я пошла к двери. Девочка выдвинула ящик.

— Я сама найду дорогу, — сказала я. Уже в передней я услышала звяканье ложек и вилок.

На углу улицы висела табличка: "Марконистраат". Я была в доме сорок шесть. Адрес был точный. Но теперь мне уже не хотелось хранить его в памяти. Я никогда больше туда не пойду, потому что вещи, в воспоминаниях связанные с прежней, счастливой жизнью, мгновенно теряют всякую ценность, когда находишь их в чужой обстановке, вырванными из привычной среды. Да и куда я с ними денусь в наемной комнатушке, где на окнах еще висели обрывки бумаги для затемнения, а в узком ящике стола едва хватало места для одного-единственного столового прибора, кстати стального?

И я решила забыть этот адрес. Из всего, что я должна была забыть, это было легче всего.

Он не может заснуть. Мается уже часа два. В комнате жарко. Он старается сдвинуть одеяло, осторожно, чтобы не разбудить Розу. Роза спит, выпростав на одеяло руку. Рука обгорела. Сколько раз он предупреждал жену, чтоб береглась от солнца! А она только смеется: "У меня не такая нежная кожа, как у тебя".

Когда они прятались от немцев, они почти не видели солнца. Сидели, как в тюрьме, в чердачной каморке на ферме, где было только одно маленькое окошко высоко под потолком, и то замазанное известкой до полной непрозрачности. По вечерам окошко тщательно затемняли. Несколько раз в день он становился на стул и выглядывал наружу. Ногтем он процарапал в известке глазок величиной с монетку в один цент. Через него был виден двор фермы и еще кусок проселочной дороги, окаймленной тополями, здесь она делала поворот. "По дороге идет женщина, — рассказывал он Розе. — Лет тридцати. Едет на велосипеде мальчик. Лопоухий. Появился воз с сеном. Хозяева пошли доить коров. Двое ребятишек несут ящик с овощами". Они постоянно играли в эту игру. Она помогала убить время. Иногда он, затаив дыхание, замирал на своем наблюдательном посту. Серый немецкий мотоцикл, тарахтя, брал поворот. А то появлялся грузовик с солдатами или даже целая колонна грузовиков. В их каморке дрожали стены. Однажды двое солдат явились на ферму. Им надо было залить воду в радиатор. Он остолбенел, язык прилип к гортани. Роза, сидевшая с книгой на коленях, не сводила с него глаз. Она как раз собиралась перевернуть страницу, да так и застыла со страницей между пальцами. Вся сцена продолжалась минут пять, но еще много дней после этого они видели ее отражение друг у друга в глазах.

Над кроватью, над самой его головой, с жужжаньем кружит муха. Он не может ее прихлопнуть, боясь разбудить Розу. Теперь муха уселась на проволочную сетку на окне. Темное пятнышко поползло по сетке, потом окно вдруг осветилось снаружи, и муха улетела. Наверное, это в соседском саду, в сарайчике, зажгли свет. Послышались шаги, скрипнула дверь, судя по звуку, передвинули какой-то тяжелый предмет. Сосед часто возится в своем сарайчике. Видно, что-то мастерит, увлекается какими-нибудь поделками. Что у него за хобби, они с Розой не знают. Соседи живут здесь недавно. Роза огорчается, что старые соседи выехали. Она любила их детишек, они приходили играть к ним в сад, а в плохую погоду Роза приглашала их в дом. Когда прибыли новые жильцы, первое, что сказала Роза, было: "У них нет детей". Вещи привезли на машине с гаагским номером. Стало быть, они из Гааги. Выходцы из большого города не станут общаться с соседями. Они к этому не привыкли.

Роза шевельнулась, улеглась по-другому. Большое пятно света в комнате раздражает, уж совсем не дает уснуть. Но если задернуть штору, станет слишком душно.

День, когда они впервые смогли выйти на улицу, был жаркий, и в их убежище нечем было дышать. Окошко не открывалось. Они услышали, как хозяйка, что-то громко крича, мчится по коридору, потом по лесенке к ним наверх. И вот уже она стоит посреди их каморки.

— Выходите на волю! — кричит она.

Роза уронила на пол чашку. Закрыла лицо руками.

— Не может быть, — сказала она.

— Чего не может быть? Что случилось? — спросил он.

Ему вдруг стало холодно. Его бил озноб.

— Немцы капитулировали. Я собственными ушами слышала по радио. Это точно. Пошли же, скорей выходите на волю!

Конечно, они знали о продвижении союзников. Знали, что война кончится не сегодня завтра. Но теперь, когда она в самом деле кончилась, он испугался. Растерялся. Его и тянуло на волю, и было страшно выходить.

Мелкими, непривычными шажками семенили они по улице. Да, вот и конец войне. Недаром столько флагов вывешено из окон. Недаром каждый постарался надеть на себя что-нибудь оранжевое[3] или красно-бело-синее[4]. Их обогнал мальчик, он дудел в трубу, сильно фальшивя. Лицо у него побагровело до синевы. Потом их обогнала крестьянская двуколка, битком набитая ребятишками, кричавшими "ура". Рука об руку шли они по деревне, дрожа в ознобе, несмотря на жару, мигая от яркого света.

— Вот мы и идем, — сказал он. — Идем себе по улице, как все люди. Можем идти, куда захотим.

Он с удивлением слушал собственный голос — уже и забыл, когда в последний раз позволял себе говорить громко.

— Куда пойдем? — спросила Роза.

— Просто погуляем.

— Давай посмотрим деревню. Мы когда-нибудь здесь бывали?

— Насколько я помню, нет.