Но в это время что-то с силой толкнуло его в грудь, в глазах вспыхнул огонь, а в ушах вдруг зазвучали призывные звуки горна, которые перекрыли удары набата: бум-бам, бум-бам!

«Сейчас набегут все ребята, наша возьмет! Это я играю, это я сумел», блаженно думал Сережка, удивляясь, что рожок звучит, как колокол. И упал, потеряв сознание.

Прежде чем рассказать о дальнейших событиях в Метелкине, вернемся к Гараське, которому не спалось в эту ночь. На рассвете после темной, пасмурной погоды подул южный ветер и к утру разогнал облака. Пользуясь попутным ветром, кулацкая флотилия, подняв паруса, отправилась восвояси. Все базарники были довольны удачной торговлей и покупками. Алдохины парни играли кто во что.

Матвей — на новой гармони, Гришка и Федька — по очереди на губных гармошках, а маленький Витька дул в глиняные свистульки.

Невесело было только на ладье Никифора Салина, на которой плыл Гараська.

Хозяин был мрачен, батрачонок тих, только новый пассажир — в кожаном пальто, с портфелем — был весел и, оглядывая простор разлива, все восхищался красотами природы.

— Какие синие дали! Какое голубое небо! Какая золотая вода!

— Да брось ты, барин, желтая она от глины, а не золотая! — проворчал зло Никифор.

Из-за этого барина и злится он на весь белый свет, а пуще всего на Гараську. Притих мальчишка, понял, что сплоховал, да поздно. Слишком неожиданно появился на берегу этот кожаный барин, слишком неожиданно спросил хозяин, увидев, как вздрогнул батрак:

— Что, Карась, угадал знакомого?

Гараська смутился, не сразу отказался, и Никифор, криво усмехнувшись, сказал:

— Тот самый, которого ты ночью с печки увидал!

От этих слов, от колючего, режущего взгляда хозяина у Гараськи как-то похолодело в груди.

Он устроился на пустых мешках в тени паруса, достал из кармана оставленный ему в залог перочинный ножик и стал строгать подвернувшуюся тут дощечку. Он вспоминал лицо мальчишки в красном галстуке и старался вообразить, где он теперь, что делает, как доставил он его весть на говорящей щепке метелкинским пионерам.

Перед Гараськой проносились какие-то неясные воображаемые картины, в которых участвовали ребята в красных галстуках, Иван Кочетков с наганом, незнакомцы, притаившиеся в бане.

Машинально он все строгал дощечку и выстругал ее так гладко, что она превратилась в аккуратную пластинку, умещавшуюся в ладони. Любуясь ее медовым цветом, Гараська стал вспоминать, что говорилось вчера за самоваром этим вот кожаным барином, который так любуется синим лесом и зеленями.

«Утопят они меня с Никишкой, — вдруг ясно понял Гараська, — обязательно утопят, чтобы я никому не рассказал про гроб с серебром и золотом».

И стал он острым ножичком вырезать на щепке егерскую могилу — ведь не раз с ребятами они читали надпись:

Надпись действовала, могилу эту никто не тревожил.

Зеленая трава густо на ней росла. И вот, оказывается, не Родион в ней спит, а барские золотые чарки и серебряные тарелки. «Чего буржуи не придумают», — усмехнулся Гараська. И стал вырезать маленькие буковки своей надписи:

Посмотрел на разлив, сверкающий под солнцем, подумал и стал писать новые буквы, стараясь, чтобы получалось поскладней:

Эти строчки вызвали у Гараськи грусть, ему захотелось плакать. И чтобы не оплошать, на обратной стороне пластинки он вырезал другие слова:

Эта надпись заставила его усмехнуться и прогнать тоску. Он поднял голову, оглядел тучных, здоровенных врагов своих задорно, как бы желая сказать: «Вы меня не троньте, не замайте, не то сами наплачетесь!»

— Ты что глядишь волчонком? — заметив его взгляд, прикрикнул Никифор Салин.

Гараська ничего не ответил и убрал ножик и щепку за голенище.

— Почему губы надул? Тебе что, мало нового картуза?

Гараська потрогал картуз, совсем забыв про базарную обновку на своей голове. Да, ему подарили новый картуз, сделанный из старых диагоналевых офицерских брюк.

К нему был пришит нарядный лаковый козырек, И опять ничего не сказал хозяину.

По течению, подгоняемая попутным ветром, лодка летела, оставляя позади пенный след. При слиянии Цны и Мокши ее затрясло на крутых бурунах, и Гараська вздрогнул. Вот в такую кипень попадешь, тут и без сапог не выплывешь! Недаром это место называется Рассыпуха.

Вскоре показалось Метелкино, и сердце его тревожно забилось. Что там? Дошла ли красная эстафета? Жив ли Иван Кочетков, цел ли стальной конь, дающий бедноте силу?

Ничего не заметно издали. Стоит как стояло село, красуется над разливом, машет пролетным птицам ветлами, усеянными грачиными гнездами. Ближе к дому оживились все базарники, снова послышалась игра притихших было губных гармоник, зазвучал какой-то нарочитый смех.

Вот уже видны люди, кони, даже белые куры и петухи.

Люди почему-то спешат к берегу, и вот уже встречает лодку целая толпа; похоже, что все село высыпало.

— Кум, а ведь это нас встречают! — крикнул Никишка в соседнюю лодку Алдохину, приложив ладонь козырьком. — Что-то народу много?

— Значит, большие новости у нас в селе! — отозвался Силан.

Течение и ветер мчали их теперь мимо села, и, чтобы попасть в Метелкино, надо было убрать паруса и сделать крутой разворот. Вся флотилия стала делать этот ловкий маневр. Лодки одна за другой убирали паруса и, развернувшись, с ходу причалили к берегу. Все, кроме одной.

Никифор Салин засмотрелся, как его жена ловко управилась с парусом, налегла на кормовое весло и загнала длинную ладью в тихую заводь, как корову в стойло. А сам Никифор, плывший на другой лодке, сделав поворот, не убрал парус, и ветер с шумом завалил его на воду, лихо опрокинув лодку.

Гараська, «кожаный» барин, поклажа и сам хозяин — все очутилось в воде. Место здесь было неглубокое, взрослым всего по грудь, а Гараське — с головой. До берега совсем близко, но не доплыть, потянут на дно отцовские сапоги. Гараська сумел схватиться за борт и еще старался придержать хозяйские мешки, чтобы не унесло водой.

В это время Никифор ударил его веслом по пальцам.

Гараська успел схватиться за ворот Никифорова пиджака, а тот стал отталкивать своего батрачонка на глубину.

— Что ты делаешь, мерзавец? — закричал увидевший это Крутолобое. Мальчишка утонет!

— Если он не утонет, мы не выплывем! — прохрипел кулак, отцепляя посиневшие пальцы Гараськи.

— Негодяй, скотина! — завопил барин, хотел было помочь утопающему, но оступился и, попав на глубокое место, сам начал тонуть.

А Никифор Салин, управившись с батрачонком, от которого остался на воде один лишь картуз с лаковым козырьком, не только не пришел на помощь Крутолобову, но еще успел его подтолкнуть веслом подальше в водоворот.

С берега уже спешили на помощь рыбацкие челноки, большая почтарская лодка. Встревоженные люди кричали:

— Держись! Держись! Поможем!

Но как они ни торопились, спасти удалось одного лишь Никифора Салина. Крутолобое и Гараська утонули.

— Ой, беда! Ой, горе-несчастье! — кричал, мечась по берегу, Никишка Салин. — Пустите меня, пустите! — и лез в воду, словно обезумевший.