Ж-дах! Искры летят. Красная железина малиновой становится, фиолетовой. Пока мягкая, в лемех превращается.

Или в сошник, узкий и острый, как коровий рог.

— Ишь ты, не разучился! — дивится Агей.

— Чего смолоду узнаешь — век не забудешь, — отвечает Иван.

— Ни пахать, ни косить не забыл, вояка?

— Нет, дядя Агей. Соскучился по крестьянству. Терпенья нет… Где бы ни был, на горах, на морях, а все родные нивы снились…

— Ну что же, вот осенью выделим тебе земли, паши да сей, сколько твоей душеньке угодно.

— Душеньке моей много угодно. Сколько глаз видит, пахать хочется. На одинокой полоске не разгуляешься!

— Это верно, — говорит Агей. — Мы вот со старухой как были бедняки, так и осталися. Землицей-то нас революция вроде всех ровно наделила. Да ведь на двоих не то что на семерых. Вон у Силана Алдохина девять душ.

И раньше кулачком был, а теперь ему земли еще больше привалило…

— Значит, побогатели у вас многосемейные…

— Какое там. Иные многосемейные еще бедней стали.

Возьми Кузьму-инвалида, возьми Авдотью-беду, детей полны закрома, а в амбаре ни зерна.

— Это почему же так?

Сережка-урван и Даша Мама-каши еще плотней к щелям кузни прижимаются. Про их семьи речь идет.

— Земли-то им тоже от новой власти еще больше Алдохина привалило, да не та у них сила. Силан и прежде был крепок. А как помещика громили — еще подкрепился.

Вы-то, солдаты, за родину воевали, а кулаки здесь не зевали. Силан пару коней с барского двора свел, да плуг в придачу, да жнейку, да веялку… А Авдотье-беде дал слабосильную клячу. Авдотья с малыми ребятами никак с землей не управится. А он не только свой надел, еще мой поддел да у твоей Маши подцепил. Да у сельсовета неделеный клин, который для новорожденных и новоприбывших бережется, в аренду берет да засевает. Вот как кулак округлился!

Все верно. Знают это ребята. Не врет кузнец.

Хмурится Иван Кочетков, слушая такие вести, и из кузни идет в сельсовет.

Сядет рядом с Тимофеем Шпагиным, председателем, и скажет:

— Ты чего же, Тимофей, смотришь, партийный ты человек. У тебя кулак брюхо округляет, а бедняк тощает?

Услышав такие слова, Сережка даже поясок на рубахе подтянул, словно о нем шла речь.

— Не так просто, Иван Федорович, не так просто… Боремся по мере сил. Комитет бедноты вот…

— А чего же ты общественную землю не комитету бедноты, а Силантию Алдохину сдаешь?

— Ах ты, мил-человек, так ведь они, комитетчики, со своей-то землей кой-как управляются. Где им лишнюю поднять? Тягла ж нет!

Не врет Тимофей, тягла у бедноты действительно нехватка. Ребята по себе знают. Один конь плуга не тянет, а соха мелко пашет. Не тот урожай.

— Что ж, Силан — он на то и силан… Что ему власть не дает, то силой берет. Не пустовать же общественной земле. Мужики уж так решили — сдавай ее, Тимофей, кулачью в аренду. Пусть они хоть канцелярию твою оплачивают.

— Ловко это вы придумали, кулаки вам копейку, а вы им рубль!

— Что поделаешь, другого выхода нету. Вот поживешь — сам поймешь. Придешь, мне скажешь, когда свою полоску Силану сдашь!

— Нет, не сдам! Уж если я Антанте не поддался, кулакам и подавно! Не за то я кровь проливал, чтобы родную нашу землю кулакам отдать! Врешь ты, Тимофей, чего-то! А что партия говорит по этому вопросу?

— Партия говорит: организуйтесь, бедняки, в товарищества по совместной обработке земли. В ТОЗы…

— Ну, так что же?

— Не идет у нас это дело… Не дружны мы… Партийный я тут один. А один в поле…

— Вот и опять врешь, не один ты, нас двое! Подберем третьего — будет ячейка партии!

И при этих словах видят ребята, как показывает Иван Кочетков Тимофею заветный красный билет.

И радостно ребятам — они первые, еще в ночном, догадались, что солдат-то был не простой, а партийный!

Слова о партии, сказанные в ночном Иваном Кочетковым, крепко запали в сердца ребят. Но, как семена, попавшие в землю, взошли не сразу, а после обильного полива. Да не простого полива, а слезами горючими и обильными.

Случилось это вскоре после драки в ночном, про которую не забыли Алдохины ребята. Затаили они злобу на бедноту, которую не удалось с хорошего травного места согнать.

Пошел Степан утречком в речке окунуться. Только рубашку через голову стал стягивать, откуда ни возьмись Алдохин Мишка.

— Эй ты, чурбан, с утра воду не погань!

— А ты спи, да не просыпай, пораньше ныряй!

— Ну-ну, не учи. Это наша купальня.

— Почему это ваша?

— Тут хороший песок, а напротив лесок.

— Нашелся побасник, река не заказник. Она вами не куплена. Забором не огорожена.

— Значит, огорожена, если моими шагами охожена!

Мишка прошелся петухом, провел по берегу палкой черту и стал дразниться:

— Вот попробуй перелезь! А ну, перешагни. Вот увидишь, чего тебе будет.

— И перешагну.

— Ан не перешагнешь.

Только Степан перешагнул — Мишка хвать его по уху.

Степа — сдачи.

Не успел оглянуться — за Мишку заступился Гришка, за Гришку — Никишка. И вот уже на месте драки вся Алдохина родня.

Да так отделали Степана, что вместо купания кинулся он бежать прочь от реки, обливаясь слезами. Чтобы не стыдно было реветь, бежал не по улице, а по огородам, бахчами да конопляниками.

И тут чуть не столкнулся с Сережкой-урваном. Бежит тот, слезы роняет, здоровенный синяк под глазом ладонью прикрывает.

Смахнул рукавом Степан свои слезы и сразу к другу:

— Кто это тебя разукрасил?

— Кто, кто, сам знаешь кто, — всхлипнул Сережка, размазывая по пыльным щекам обильные потоки слез.

— Как у них сил хватает, — удивился Степан, только что сражавшийся чуть не со всеми Алдохиными.

— Как, очень просто, ихние мужики на меня Макарку натравили… А у него кулаки знаешь какие, батрацкие.

— Вот вражья сила, — возмутился Степан, — чужими кулаками нас бьют! Нет, вот что, Урван, нужна нам своя партия. Без партии худо нам будет! Биты будем, пока не организуемся… Слыхал, что Кочетков про партию сказал — в ней вся сила!

Урван сразу всхлипывать перестал, — Мы им отпор дадим, подожди, вот организуемся только!

— А чего ждать, хоть сейчас соберем собрание, откроем заседание, быстро согласился скорый на дела Урван.

— Ты постой, не егози. Это дело нешуточное. Тут надо все обдумать. Зря не трепаться. Ребят самых стоящих подобрать.

— Подберем! Двое уже есть! Ты да я… Твои братья да мои сватья!

— Нет, брат, это у кулаков так, по родству да по кумовству, у большаков так не бывает.

— У большевиков.

— Ну да… у большаков родня по мысли, когда все заодно.

— Ну вот и у нас будет партия маленьких большевиков! — выпалил Сережка, и глаза у него засверкали от удовольствия, что он так складно придумал.

— Маленькие большаки? Чудно что-то, — усмехнулся Степан.

— Тогда давай комсомолами назовемся!

— Комсомолу мы по годам не подходим.

— Ну просто: партия ребят.

— Каких ребят? Ребята бывают и кулацкие…

— Бедняцких ребят!

Но упрямый Степан и с этим не согласился.

— Почему только бедняцких, возьмем и середняцких.

Нам без Павлухи Балакарева Тольку-поповича не одолеть.

— Да. Тольку ни с какого боку не возьмешь. Через себя не перекинешь, тяжел. Подножкой не собьешь, у него ноги, как тумбы. И кулака под бока не боится, салом зарос, блинами да пирогами откормлен. Один Павлуха его сдюжит. Тринадцать лет, а у него плечи мужичьи…

Порода!

— Значит, назовемся вот как: партия против кулацких ребят.

— Лучше партия красных ребят!

— Нет, носы нам расквасят да и будут дразнить: «Эй вы, красные-прекрасные!»

— Я так смекаю, давай назовемся — партия слободных ребят!

— Не слободных, а свободных, — поправил Степана Сережка.

На этот раз Степан согласился, и они вместе проговорили несколько раз подряд: