— Партия свободных ребят! Партия свободных ребят!

Так впервые среди конопляников было произнесено название новой партии двумя босоногими мальчишками в одно июньское утро тысяча девятьсот двадцать второго года.

И название это не исчезло, не забылось в вихре мальчишеских дел и забав, не таков был парень Степан, чтобы бросать слова на ветер. Он не говорлив, но уж если скажет, как свяжет. Крепко его слово, потому что вдумчиво.

В полдни, когда взрослые мужики спали, забравшись от жары под телеги, когда бабы ушли доить коров на стойла, Степан собрал первое собрание новой партии.

В пустой омшаник на краю пчельника, где в зиму хранились ульи, а теперь валялось лишь несколько старых пустых колод, затащил Сережка-урван всех, на кого указал Степа. Был здесь и Антошка-лутошка, и Иван-бесштан, и Тараска-голяк. А Даша Мама-каши сама, незваной пришла.

— А ты куда? Ты ж знаешь, что у нас будет партия ребят, а не девчат, накинулся на нее Сережка.

Но Степан остановил его:

— Не трожь. Раз в ихней семье нет парней, пусть она и в партии будет за мальчишку.

— А что я, хуже вас, что ль, на коне езжу? Иль дерусь слабей? Кабы косы не помешали, я бы…

— А ты остриги их!

— Мамка не велит, больно хорошие, — не согласилась Даша. — Она мои косы гладит и говорит: «Ах ты, моя золотая…» И мне любо.

Ребята не стали спорить. Затворили дверь омшаника, зажгли свечку в фонаре. Уселись все на старых пчелиных колодах, и Степан постучал по стеклу фонаря карандашом. Так постукивал по графину с водой председатель сельсовета Тимофей, когда проводил собрания и говорил длинные речи.

Речь Степана была коротка:

— Товарищи, собрание партии свободных ребят открыто. Добавлений никаких?

Добавлений не было, все собравшиеся от словоохотливого Сережки давно уже знали, что это за партия и для чего она организуется.

Стоило Степану сказать первые слова, как все заговорили, не слушая друг друга. И все утверждали, что без партии ребятам хорошей жизни не видать. Что партия — первейшее дело. Каждому сознательному обязательно в партию записаться надо!

Хотели завести протокол, но Степан сказал, что можно записывать в уме, у него на канцелярию денег нету.

Согласились и так. Но все потребовали, чтобы каждый, кто вступает в партию, давал клятву на верность ей. Перебрали все известные клятвы: «Пусть мне отца, мать не видать, если я задумаю партию предать», «Пусть обращусь в лягушку, в ящерку, в поганую змею, если я партии изменю», «Ослепи меня молния, расщепи меня гром, напади все напасти, язва, чума, холера, семь сестер лихорадок, трясучка, гнетучка, огнянка…»

И другие самые страшные.

Степан сказал, что ничего этого не надо, тут надо бить на сознательность. Но ребята не согласились. И пошел такой спор и галдеж, что на шум явился хозяин пчельника дед Антип.

Раскрыл вдруг дверь да как крикнет:

— Это что за представление?!

Ребята кто куда. Хорошо, что в омшанике соломенная крыша прогнила. Так все сквозь нее и повыскакивали.

И бросились наутек, стряхивая с волос соломенную труху.

Но такое неожиданное окончание первого собрания дела не меняло, партия была создана, и скоро это почувствовало все население села Метелкина.

Первые понятия о новой партии получил метелкинский кулак — богатей Никифор Салин. Его батрачонок Гараська — мальчишка из соседней деревни Луковки — попросился на праздник сбегать домой повидаться с матерью и кстати бельишко сменить, обносился.

— Ничего, потерпишь. В поле — не в церкви, на работе и так сойдет.

Кулак заставил его в праздник пары бороновать, а то земля, вишь, пересыхает. Батрачонок заупрямился:

— В праздник я не работник. Не то теперь право! Не старый режим.

— Это какое те право? Нанялся — продался, хозяин — барин. Велю налево иди налево. Скажу направо — беги направо. А не то… вот тебе управа!

И Никифор отвесил батрачонку тяжелую затрещину.

Такую, что сбила его с ног и бросила на борону. Гараська об ее зубья чуть не убился.

Всплакнул парень, а пожаловаться некому. Сбегал он разок в сельсовет, а дядя Тимофей и разговаривать не стал. «Все вы, мальчишки, озорники; если вас не учить, чего тогда с вами делать».

По дороге на пашню только и пожаловался Гараська сельским мальчишкам, Степашке да Сережке, которые его, всегда жалели.

Кулацкие ребята его дразнили Гарась — дохлый карась, потому что он от недокорма был всегда тощ и вяловат. Двигался едва-едва, как опоенный конь, загребая ногами, за что и получал постоянные оплеухи. У него от затрещин уши болели и в голове был постоянный шум.

— Забьет, заколотит Никишка батрачонка-то, — жалостливо вздыхали соседки.

И только. А помочь ничем не могли.

И теперь Гараська пожаловался бедняцким ребятам только так, на всякий случай. Потому бедняки батракам — родня. И услышал в ответ непонятные слова:

— Ладно, не трусь, вынесем постановление, будет тебе облегчение. Так и скажи своему хозяину, что есть такое партийное решение — тебя больше не трогать. Понятно?

Гараська, конечно, хозяину об этом сказать постеснялся и в тот же день получил еще пару затрещин: не так быстро пошел да не так скоро что-то сделал.

И вдруг наутро Никифор Салин получил бумажку, врученную курьером сельсовета Тимошкой-тук-тук, который разносил повестки и стучал по окнам, созывая на собрания.

Надел кулак очки в медной оправе, воздел нос повыше к свету и прочел:

«На основании состоявшегося решения отныне запрещается вам рукоприкладываться к личности вашего служащего батрака Герасима Карасева. За неисполнение сего — штраф.

Председатель ПСР

Секретарь».

Подписи, как всегда под бумажками, были неразборчивыми, но Никифор разобрал приписку:

«За каждую Гараськину шишку будет у твоих двояшек по две с лишком».

Двойняшки Яшка и Сашка у Никифора были младшенькие. Кулак их до того любил-обожал, что даже в будни наряжал во все новое и так кормил, что у них щеки чуть не лопались.

Почесал Никифор затылок, посмеялся. Думал, и впрямь важная бумажка налог там какой или гужевая повинность, а тут простая зубоскалка.

Подозвал Гараську и ни с того ни с сего так щелкнул его по затылку, что у мальчишки на макушке вскочил среди стриженых волос ежик.

А на другой день прибежали с ревом его двояшки, и у каждого на маковке по два ежика!

— Это вы откуда достали?

— В лесу это, тятька, — пожаловались ребята, а уж как они добыли эти украшения, так и не сказали, сколько отец ни допытывал.

На следующий день, не меняя привычки, Никифор трахнул Гараську по щеке так, что припухла.

И тут же к вечеру у его двояшек обе щеки раздулись!

Ручьями слезы мальчишки лили, а по какой такой причине и отчего на них отразились побои, нанесенные их отцом Гараське, так ведь и не признались.

«Тут дело нечисто», — встревожился кулак, и опыты прекратил. Иной раз замахнется сгоряча, хочет по привычке дать затрещину батрачонку, да сам себя за руку удержит. Своих детей жалко.

— Ф-фу ты, чертовщина какая… Ни тебе воли, ни тебе удовольствия… Что это за ПСР такая? Были когда-то эсеры, да, видать, не то… та партия за богатых мужиков стояла, а эта за батрачонка моим ребятам шишки бьет!

Долго чесал в загривке кулак и решил — лучше не связываться.

— Ну ты, Дохлый карась! — крикнул он во все горло на Гараську. — Ты мне больше под руку не попадайся!

Рук я об тебя марать не могу! Себе дороже. Понял?

И с тех пор Гараське стало чуть-чуть легче. Голова перестала болеть, и в ушах меньше шумело. А то беда была, спать не мог.

И его дружки-жалельщики Сережка и Степан, встречая его, радостно улыбались:

— Ничего, Гарась, ничего. Лучше заживем. Дай срок!