С ним вместе караулил и дед Кирьян, с забинтованной мокрым полотенцем головой. От его роскошной бороды остался один жалкий кусок. Борода сгорела: он тоже не мог простить бандитам, как они его, сонного, оглушили.

— Ну, ты напади честно, сцепись грудь с грудью, тут бы я еще показал старую солдатскую хватку. А сонного бить — это же последняя на свете пакость!

А еще больше огорчала его спаленная борода:

— Вот анчутки — живого человека вздумали огнем опалить. Это надо же?

Караулили арестантов еще человек десять вооруженных чем попало мужиков.

Все негодовали на бандитов, в особенности за тяжкое ранение Сережки, бывшего Урвана.

— Да нешто можно в малых детей из обрезов палить?

Это что же — так они оставят нас без ребят? А без детей какое может быть будущее? Это же наша надежда, наследники завоеванного революцией. Расстрелять бандитов!

Все сходились на том, что кулацкую шайку нужно уничтожить до конца.

Бандиты понимали, что дело их кончено. А Силактий Алдохин все ругал их, как наниматель-хозяин нерадивых батраков.

— Да ладно тебе, замолчи, — обозлился Родион Кулюшкин, — чего теперь собачиться, всем нам решка!

— Как это всем? — тихо сказал Никишха Салин, у которого за время спора возник хитрый план. — Мне, например, может еще выпасть орел. Я же ни в чем не замешан, а взят по подозрению. И только! Доставят нас властям, начнут творить суд, и меня первого прокурор выпустит. Да из арестантов в свидетели переведет. И я даже могу за вас похлопотать…

Бандиты к его тихим словам прислушивались.

— Да, могу даже адвоката нанять… Только бы вы меня к своему бандитству не припутывали. Я ведь вас ни на что не подговаривал. Это все Силантий. За что же меня судить? Если вы меня не оговорите, я вам пригожусь! Поразмыслите!

— Поразмыслим, — тихо ответил Родион Кулюшкин.

— И Силантию не следует меня припутывать. Разговор у нас был наедине, я к нему в компаньоны не напрашивался. И какая ему польза меня вместе с собой на дно тянуть? На воле я буду полезней. Смогу достать средства на подкуп судей, на плату адвокатам. Меня выгородить надо. Изо всех сил. Тогда всем польза! Так ведь, Силан? — вкрадчиво спросил Никишка.

— Так! — коротко сказал Силантий.

У Никишки словно гора с плеч свалилась и на сердце даже стало горячо от радости. Уж если Силан сказал, его слово крепко!

Теперь можно будет выкрутиться, а уж там он знает, что делать! Черта с два! Не поможет он ни Силантию, ни бандитам. Все сделает, чтобы поскорей их расстреляли да закопали. И тогда он один, для себя, отроет гроб с барским серебром и золотом из могилы Кулюшкина Родиона. А самого бандита — под каменную плиту с надписью:

От таких сладких мечтаний Никишка даже улыбнулся исподтишка и прикрыл глаза, желая вздремнуть. Он был теперь уверен, что все обойдется. Все к лучшему, даже то, что бандиты попались, и с ними Силантий Алдохин.

Теперь он один хозяином будет!

Барин Крутолобое и Гараська его не выдадут, уста им запечатала холодная вода, а бандиты и Силан промолчат, потому что уста им сковала его хитрость.

Он повернулся с боку на бок и заснул в амбаре, на семенном овсе, как дома на перине.

Но забыл хитрый кулак, что правда людская и в огне не горит и в воде не тонет.

Прошло несколько дней. Разлив пошел на убыль, быстро просыхала земля. На поля выехал трактор, весело попыхивая синим дымком, и при радостных криках народа проложил первую широкую борозду артельной пашни.

На Ивана Кочеткова любовалось все село. Так уверенно вел он стального коня, лихо заломив военную фуражку. Забинтованная голова придавала ему вид смелого бойца, несмотря на ранение, не покинувшего боя.

Любовалась Маша, любовалась учительница Анна Ивановна вместе со своим другом Адрианом, умевшим хорошо трубить в горн.

А после праздника первой борозды они уехали. Куда?

Не сказали. Наверное, туда, где их родина Бессарабия стонет под сапогом румынских бояр. Так объяснил Иван Кочетков своей Маше.

— Это жених ее, я сразу догадалась, — сказала Маша.

— Я тоже, — сказал Иван. — Как она на него взглянет, так вся и озарится, словно солнце взошло.

— Любят друг друга, — радостно сказала Маша, — вот как мы с тобой!

— А может быть, и покрепче, — сказал Иван.

Маша задумалась. Посмотрела в небо, на караваны гусей, летящих с юга на север, и сказала:

— Мы с тобой счастливей. У нас свое гнездо есть, а они, как перелетные птицы… Так мне их, Ваня, жалко.

Вот взяла бы я их прямо под крыло… Живите, мол, с нами, хорошие вы мои. Будьте счастливы!

— Ну, что ты, — сказал Иван, — не будет им жизни, счастья, пока родина их не свободна…

— И ничем нельзя им помочь, Ваня? И никогда мы их не увидим больше?

— Настанет час — поможем, — сказал Кочетков, — придет время — и увидимся!

— Так мне тревожно, Ваня, за них. Мы вот у себя дома, пашем, сеем, вокруг вольная волюшка, а ведь их там могут и в кандалы взять и в тюрьмы засадить… И едут они на такие страхи сами, по своей воле. Что это за люди такие?

— Революционеры, — сказал Иван, — коммунисты.

— И ты с ними в одной партии. Гордишься ты этим, Ваня?

— Горжусь, — сказал Иван.

Провожали Анну Ивановну и Адриана не только всем отрядом — всем селом.

Трудно было расставаться. И хотя пообещала Анна Ивановна прислать взамен себя новую учительницу — нового вожатого, ребята были безутешны. Ведь второй такой не сыщешь! Так она им полюбилась. Вот прямо снялись бы всей стайкой с берега да за ней полетели.

Уж на что Сережка ослабел от потери крови — две пули из кулацкого обреза пронзили его грудь навылет, — и тот улыбнулся, когда Анна Ивановна, усевшись в лодку, положила его голову к себе на колени. С ней не пропадешь. Они вместе поехали. Сережка — в больницу, вожатая — на станцию в город.

— Ничего, Сережа, ты крепкий. Поправишься, — сказала она. — Вот Адриан три раза ранен был, а жив, готов к борьбе и в горн трубить еще может отлично!

— Я тоже научусь, — прошептал Сережка.

Лодка отошла от берега под прощальные крики, ветер туго надул парус, и волны заплескались за бортами.

На другой лодке в тот же день увозили на суд кулаков и бандитов. Провожали их вооруженные комбедчики.

Кормчим сидел кузнец Агей. Мужик надежный.

Силантий Алдохин плыл с опущенной головой, даже не взглянув на плачущих родственников. А Никифор Салин озирался вокруг хитровато, по-лисьему. Он еще надеялся вернуться.

Но напрасно. Раскрылись его дела. Метелкинские пионеры, в который раз обегающие берега в поисках Гараськи, нашли его. Первыми увидели городские ребята Павлик Генерозов и Петя Цыганов. Они никак не хотели уезжать отсюда, у Пети жила надежда, что батрачонок найдется. Душа горела, хотелось увидеть его еще раз и сказать, что обещание свое он выполнил. Эстафету в муаровом галстуке доставил.

Встреча состоялась. Печальная встреча.

Нем был Гараська.

Бережно выкатила вода его тело на отмель, ниже по течению, километрах в трех от Метелкина. Лежал он как живой. Словно заснул.

Люди боятся покойников, утопленников. А метелкинские ребята, завидев товарища, бросились к нему, как к живому. Им хотелось спросить его — как погиб? Нечаянно или погублен злодейски?

Не мог ответить Гараська. Но все же ответ нашелся.

— Мой ножик! — воскликнул Петя Цыганов, увидев, как из-за голенища Гараськиного сапога выскользнул нож.

Петя побледнел. Ему стало даже как-то страшно, что Гараська и после смерти сдержал уговор, отдал ножик другу, честно доставившему его срочное донесение.

— Может, там еще что есть за голенищем?

Посмотрели ребята и обнаружили щепку. Обыкновенную, сосновую. Да картинку-то на ней увидели необыкновенную. Разглядели вырезанную острым ножом могилу и завещание Гараськи.