Ни одно постороннее явление не отвлекало больше их внимания, кругом тянулось все то же волнующееся зеленое море.

Так прошло часа полтора; солнце, перейдя зенит, начинало порядочно пригревать; лошади покрылись пеной…

— А вот и Малая Знахаровка, — указал ротмистр вдаль, где по склону реки сбегали к речонке садики и хаты, — это большое село; тут можно будет раздобыть корму и нам, и лошадям.

Уже подъезжая к селу, всадники послышали издали какой- то шум, крик и ржание лошадей. Когда же они въехали в деревню, то глазам их представилась следующая картина: у плетней хат стояли привязанные, оседланные лошади; двери и окна хат были распахнуты настежь, коронные жолнеры то и дело выбрасывали и вытаскивали из них всевозможную рухлядь, крестьянские пожитки, и бросали все это здесь же среди улицы, где уже лежали целые груды испорченной и изломанной крестьянской утвари. Молодой гусар с наглым лицом, вздернутыми усиками и нагайкой в руке кричал визгливым голосом, обращаясь к группе крестьян, которых держали за связанные руки жолнеры. Нагайка то и дело свистела в его руке.

— Пся крев, быдло, хлоп! — кричал он на пожилого селянина, стоявшего перед ним без шапки впереди всех. — Говори, песий сын, где спрятали оружие?

— Нет у нас никакого оружия, кроме кос и ножей, — отвечал коротко селянин, глядя спокойно в прыгавшие от бешенства глазенки шляхтича.

— Лжешь, пес! Показывай, где спрятал? — крикнул тот и замахнулся нагайкой. Нагайка свистнула в воздухе и упала на лицо поселянина… синий, кровяной подтек перекосил его от брови до подбородка… Крестьянин не крикнул; он только покачнулся и ухватился рукою за глаз. — Это теперь, быть может, развяжет тебе язык, собака? Говори, не то всех перепорю!

— Ищите, — ответил сдержанно селянин.

— Хам, ты смеешь так разговаривать со мной? — взвизгнул не своим голосом шляхтич; снова раздался в воздухе резкий свист, и нагайка впилась с размаха в лицо поселянина, кровь выступила на нем широкой багровой полосой. — Погодите, я вас всех научу говорить! — кричал он, подпрыгивая в седле. — Собаки подлые, будете вы знать меня! — Нагайка то и дело свистела в его руке и опускалась со звонким лязгом на лица, на шеи, на спины поселян. — Несите сейчас оружие, или я вас всех перевешаю!

Окровавленное лицо поселянина не вздрогнуло, только глаза его взглянули на шляхтича зловеще и мрачно.

— Вешай хоть всех, — произнес он глухо, — а коли нет, так неоткуда и взять!

— Так вот вы как! — закричал бешено шляхтич. — Стойте ж, я вам устрою расправу! Жолнеры, веревок и кольев сюда!

— На бога, что они делают! — вскрикнул в это время полковник, пришпоривая со всех сил свою лошадь и бросаясь вперед. Ротмистр последовал за ним.

Молодой шляхтич заметил их приближение и подъехал к ним навстречу.

— А, пан ротмистр! — приветствовал он старика насмешливою улыбкой.

— Пан товарищ, — произнес ротмистр внушительно, указывая на своего спутника, — полковник Радзиевский, посол его королевской милости.

Молодой шляхтич подобострастно поклонился; лицо его приняло сразу самое льстивое и заискивающее выражение.

— Считаю за величайшую честь для себя, — прижал он руку к груди. — Мне довелось так много слышать о пане… Быть может, пану что нужно… Мои люди, я сам к услугам.

Но полковник, казалось, не был расположен слушать комплименты этого розового юнца с наглым и злым лицом.

— На бога! Скажите, что это у вас здесь — бунт, мятеж? — перебил он его.

— О нет, — улыбнулся презрительно юноша, — этого мы не допустим! Коронный гетман велел отнять у них все оружие.

— Но пан кричал так, что я, право, подумал, будто он уже поймал каких–нибудь разбойников. Наконец эти удары, плети, веревки, колья! — говорил Радзиевский, не стараясь скрывать неудовольствия и отвращения, звучавших в его голосе. — К чему разорять их жалкие жилища и эту нищенскую утварь?

Молодой шляхтич весь вспыхнул от злости, но проговорил, принужденно улыбаясь:

— Ха–ха! Сейчас видно, что пан новичок в нашей местности, иначе бы это его так не удивляло. Разве можно с этой подлой рванью иначе говорить? Им не развяжешь до тех пор языка, пока не изломаешь на их хамских телах пучков десяти розог или плетей! Иной раз и веревку на шею накинешь, а он все молчит! Женщин — тех скорее можно заставить говорить: народ болтливый, особенно когда погрозиш им утопить их щенков!

Шляхтич говорил это с таким наглым спокойствием и самоуверенностью, что действительно можно было убедиться в том, что подобные явления представляются для него самыми заурядными происшествиями.

— Быдло, и больше ничего! Да к чему за примерами далеко ходить? Вот прошу покорно пана полковника взглянуть на эти универсалы, — указал он Радзиевскому на деревянные столбы, к которым были прибиты огромные, исписанные крупными буквами листы.

Радзиевский бросил на них беглый взгляд; они заключали в себе запрещение поселянам уходить на Низ{77}. Запрещение было изложено резким и грозным языком. «А если кто из вас посмеет ослушаться нашей воли, — кончалось оно, — то ответит нам за эту измену жизнью своей жены и детей».

— Что ж, — продолжал юноша, — написано, кажись, не нежно, подписано гетманскою рукой, а ведь известно из них самому малому ребенку, что пан гетман на ветер слов не кидает. И что же думает пан полковник, пугает их этот наказ? — шляхтич пожал презрительно плечами. — Ничуть! Их режут, вешают, сажают на кол, а они, знай, уходят да уходят! О, пан полковник их еще не знает! Это такой грубый и упрямый скот, которого и довбней не добьешь!

Полковник ничего не ответил.

— Я только замечу вам одно, — сухо проговорил он, не глядя на юношу, — король чрезвычайно огорчен жестокими мерами, которые предпринимают против населения гетманы. Я везу письма, в которых его величество просит покорно изменить образ действий.

— О, я вполне подчиняюсь воле гетмана, — вспыхнул опять шляхтич, — и если он мне скажет хоть слово, я не посмею ничего изменить в нем. Но, быть может, пану послу нужно что–нибудь? Корм для лошадей или людей? — поспешил он переменить разговор.

Получивши утвердительный ответ, он поскакал вперед распорядиться всем.

— Развязать их! — скомандовал он коротко солдатам. — Я после! Да только смотреть в оба, чтобы никто не ушел из села!

Молча проехал Радзиевский мимо группы уже развязанных крестьян. Тихо было здесь: ни плача, ни стона… Какая–то худая молодая женщина обвязывала дрожащими руками мокрою тряпкой исполосанное кровавыми полосами лицо немолодого поселянина. Кто–то обтирал рукавом рубахи кровь. Какой–то старик прижимал руки к окровавленному вспухшему глазу. Дети молча прижимались к белым как мел матерям. Никто не двигался с места: все ждали… чего? Это они могли легко предугадать.

Радзиевский невольно отвернулся в сторону.

— Возможно ли, чтобы жизнь стольких человеческих существ отдавалась в руки какого–нибудь наглого, бессмысленного и жестокого юнца? О, это ужасно, ужасно, ужасно! — проговорил он про себя. — И кто знает, придет ли когда всему этому конец?

Через полчаса он, спутник его, ротмистр, и сам юный шляхтич уже сидели в просторной избе, в которой пан товарищ приказал еще выбить для большей свежести окна. На столе стояла обильная деревенская закуска.

— Но, быть может, пан товарищ знает что–нибудь более определенное о Хмельницком? — спрашивал Радзиевский шляхтича.

— К сожалению, нет! Беглые хлопы, которых нам удается ловить, приносят разные преувеличенные известия: иные говорят, что у него двадцать тысяч, другие увеличивают эту цифру до сорока. Верить этому, конечно, нельзя: ими руководит или страх, или желание запугать нас. Но сделать это не так легко, как предполагает глупое быдло! — подкрутил молодцевато свои тонкие усики пан товарищ. — Где он находится с своей рванью, нам тоже пока неизвестно. Впрочем, пан коронный гетман принял уже все меры: он разослал ко всем ближайшим панам универсалы, приглашая их соединиться с собой, чтобы одним ударом раздавить наглое быдло!