— О, роковая поспешность! — вырвалось невольно у пана полковника, и, опустивши голову на грудь, он произнес вполголоса: — Чем это кончится, чем это кончится наконец?

— А чем же, — вскрикнул задорно юный шляхтич, — тем же, чем кончались всегда бунты этих псов! Вчера прибыли в лагерь наш Кисель и Остророг, сегодня поджидаем князя Корецкого… Да не он ли это и есть? — встрепенулся шляхтич, прислушиваясь к звукам труб и литавр, раздававшимся на улице. — Они, клянусь, они! — вскрикнул он, вскакивая с места.

Собеседники встали и вышли на улицу.

Действительно, по ней подвигалось блестящее шествие. Впереди всего отряда ехали музыканты, разодетые в голубые шелковые кафтаны, расшитые серебром, с длинными завитыми серебряными трубами и такими же литаврами в руках. Их великолепные белые лошади гордо выступали в такт музыке по восемь в ряд. За музыкантами двигались знаменосцы; на них были красные кафтаны, расшитые золотом, в руках они держали распущенные знамена; здесь были и штофные знамена с изображениями гербов князей Корецких, были и иностранные, отбитые ими в разных боях. В некотором отдалении за знаменосцами покачивался на великолепном сером коне седой и обрюзглый пан Корецкий, его сопровождала блестящая свита из офицеров своей команды; безумная роскошь и блеск их нарядов буквально ослепляли глаза. За ними тянулся ряд оруженосцев с драгоценными щитами и значками. За ними уже следовала вдоль всей улицы и всей горы наряженная в самые яркие одежды милиция, вытянувшаяся длинною лентой по шесть лошадей в ряд. Шествие замыкал огромный обоз, состоявший из множества нагруженных до самого верха возов, на которых восседали слуги, конюхи и повара. Молча и мрачно глядели поселяне на блестящий отряд, провожая его затаенными недружелюбными взглядами.

Радзиевский взглянул в их сторону и содрогнулся: столько в этих угрюмых взглядах горело мрачной, глухой ненависти! А войска все шли да шли блестящим сверкающим потоком, звеня латами и шурша металлическими крыльями, дрожавшими из–за плечей.

— Господи! — произнес он тихо. — Не слишком ли уж поздно все?

Солнце склонялось к закату, когда отряд достиг наконец Черкасс.

— Пан полковник позволит мне провести его в отведенное ему помещение? — спросил ротмистр Радзиевского, когда они въехали в городок.

— С величайшей радостью, — пожал тот с чувством руку ротмистра, — но прежде я попрошу пана еще об одной услуге, — доложить коронному гетману, что я прошу у него немедленной аудиенции, так как теперь, я вижу, нужно уже считать время минутами, а не часами.

В пышном помещении пана коронного гетмана собрались по случаю прибытия чрезвычайного королевского посла все находившиеся в городе вельможи. Коронный и польный гетманы заседали рядом за отдельным столом. В противоположность ничтожному росту Потоцкого польный гетман Калиновский был чрезвычайно высок и худ, как сухая жердь; лицо его было темного, почти коричневого цвета, черты острые, продолговатая голова, седоватые волосы были коротко острижены, вся наружность его носила отпечаток беспрерывной, суровой воинской жизни.

Вокруг гетманов на расставленных полукругом креслах расположились остальные вельможи. Здесь находились Чарнецкий, Остророг, Кисель, Шемберг, Корецкий и множество других; не было только молодого Конецпольского. На самых последних стульях полукруга сидели Кречовский и Барабаш. Остальные, менее знатные офицеры и паны, наполняли в беспорядке всю комнату. Юноша с задумчивым лицом и голубыми глазами находился также тут.

Дежурный офицер ввел Радзиевского в залитый огнями зал.

— Его величество наияснейший король наш приветствует вельможное панство и шлет ему свои лучшие пожелания, — поклонился он легким и изящным поклоном.

— Благодарим от всего сердца его величество и просим передать ему, что воля его всегда была и будет священной для нас, — произнес важно Потоцкий.

— Его величество, — продолжал Радзиевский, — крайне огорчен происходящими в Украйне смутами, а еще более военными приготовлениями, о которых дошел слух до него. Он надеется, что все это можно уладить мирно, без пролития крови, и шлет пану коронному гетману и всему вельможному панству свое письмо, — передал он Потоцкому большой пакет, украшенный тяжелою королевскою печатью, и другой, поменьше, с печатью коронного канцлера.

Потоцкий принял письма от Радзиевского и, передавши их своему секретарю, приказал читать. Секретарь сорвал королевскую печать и, развернувши большой пергаментный лист, начал читать письмо. Все приподнялись с почтением.

Письмо короля было переполнено огорчением по поводу неприязненных действий, возбужденных гетманами и панами против украинцев. «Мы уверены, — стояло в письме, — что собрание запорожцев в Сечи устроено с целью сделать нападение на татар». Он советовал гетманам предоставить козакам поплавать по морю, а если и есть где какие–либо вспышки, то просил нарядить следствие над козацкими комиссарами и теми панами, что раздражили народ.

Радзиевский обвел взглядом все собрание; паны сидели угрюмые и молчаливые; по их сумрачным лицам легко можно было заключить, какое впечатление производило на них послание короля.

— Гм! Чересчур откровенно! — процедил сквозь зубы Потоцкий.

— Подтверждается то, что предполагалось, — заметил злобно Чарнецкий.

Главным зачинщиком всех бедствий король называл Конецпольского, допустившего в своем старостве такой возмутительный поступок против доблестного пана писаря, который не раз доказывал свою искреннюю преданность отчизне.

Чтец окончил. В зале царило гробовое молчание.

— Еще одно? — спросил сухо Потоцкий.

— От его милости пана коронного канцлера, — ответил секретарь.

— Га! — ударил рукой по ручке кресла Чарнецкий. — Любопытно знать, что еще пропоет нам эта старая лисица!

— Читай! — скомандовал Потоцкий.

Письмо Оссолинского было переполнено все теми же увещеваниями. Неприязненный шум пробежал по комнате, лишь только чтец прочел первые строки: «Я вполне убежден, — кончал канцлер, — что вы пугаетесь призрака: ополчение запорожцев на Днепре предпринимается с целью нападения на татар».

— Ха–ха! — вскрикнул громко Чарнецкий, не давая чтецу даже окончить письма. — Пану коронному канцлеру, что сидит в Варшаве, лучше известны намерения запорожцев, чем нам, которым всю жизнь приходится сторожить их здесь, над Днепром! Странно! Хотелось бы узнать, откуда он получает такие откровения?

— Известно откуда! Быть может, из самой Сечи! — пропыхтел пан Опацкий.

— Пан коронный канцлер — теплейший приятель этих негодяев, — заметил иронически молодой шляхтич из местных вельмож, — не он ли прикладывал печати к тем знаменитым привилеям?

— Лисица! Изменник! Надо еще вывести его поступки на чистую воду! — раздались среди панов гневные возгласы.

— Панове! — воскликнул Потоцкий; его крикливый голос звучал теперь от едва сдерживаемого гнева еще неприятнее и резче. — Хотя его королевское величество и оказывает какое–то непонятное и обидное для всех нас расположение к этому подлому и мятежному народу и к пресловутому «доблестному писарю», — обратился он к Радзиевскому, — но я не могу уяснить себе, чего же собственно желает от нас король? Желает ли он, чтобы мы все отправились на Сечь просить милостивого прощения у «доблестного писаря» или чтобы, послушавшись уверений пана коронного канцлера, сидели здесь бездеятельно и ждали, покуда пан писарь не придет сюда со своею шайкой и не заберет нас всех, как баранов?

— Ловко придумано! Ха–ха! Это для того, чтобы мы не пугались призраков! — заколыхался в своем кресле пан Опацкий.

— Это оскорбление шляхетства! — раздались то здесь, то там возгласы среди панов.

— Его величество король не предполагал ничего подобного в своих словах: он просто думает, что опасения панства относительно козацкого движения преувеличены, — произнес спокойно и твердо Радзиевский. — В верности же и преданности Хмельницкого его величество имел сам много случаев убедиться, поэтому и уверен в том, что если Хмельницкий в минуту гнева и высказывал какие–либо предосудительные мысли, то они были вызваны исключительно раздражением против сейма, постановившего такое несправедливое решение в деле его с подстаростой Чаплинским.