— Какая бы ни была беда, она моего слова сломить не сможет, если б даже сломала меня; у Тугая есть сокол–сын, и он бы исполнил отцовское слово. О, друг мой, дост — оно крепче стали дамасской!

— Да будет благословенно имя аллаха, — воскликнул Богдан, пожавши крепко товарищу руку, — что послал мне такого верного друга; ты солнце добродетели, благородная тень падишаха!

— Барабар, — улыбнулся бей страшною улыбкой, обнажая свои широкие зубы, — ты шел к Днепру, а я ближе к Ингулу, чтобы не допустить врага в середину, не дать обойти; но мои дозорцы поглазастее твоих; они не упускали из виду приятельских передовиков.

— Скажи, пожалуйста, — засмеялся Богдан, — у моих–то пошире глаза, а вот недобачают…

— Потому что не едят конины и кумыса не пьют, а ракию[75], — мотнул уверенно головой Тугай. — Да вот тебе, кардаш, доказательство: мои выглядели и изловили десять ляхов, я их заарканил и приволок к тебе; показуют, что враг недалеко, миль за пять, за шесть, и идет на нас двумя чамбулами[76]: один сухим путем, с полуночи, а другой на байдарах, по широкой реке.

Богдан пристально посмотрел в глаза Тугай–бею и помолчал с минуту, подавляя охватившее его волнение, а потом громко и радостно вскрикнул:

— Наконец–то привел господь! С таким союзником- другом не страшен мне ни один враг! — и потом, обратясь к своей старшине, добавил:

— Поздравляю вас, товарищи–друзья, с утехой и славой: наш исконный враг идет к нам навстречу… Судьба его должна свершиться! Передайте же и славному рыцарству, и всем козакам и бойцам, чтоб не скупились на привет давно жданным гостям, — славы хватит на всех!

— Хвала гетману! Долгий век батьку! — ответила восторженная старшина, за нею откликнулись и все полки перекатным гулом.

На допросе с пристрастием пленные показали, что польское войско, состоящее из двух тысяч гусар, двух тысяч латников и трех тысяч кварцяной пехоты, под предводительством молодого Стефана Потоцкого и помощника его полковника Чарнецкого направляется через Тясмин к притоку его Жовтым Водам{91}, а что пять тысяч рейстровых козаков да тысяча немецкой пехоты отправились на байдаках с Барабашем вниз по Днепру.

Убедившись в истине этих показаний, Богдан сделал распоряжение двинуться немедленно и поспешно всеми силами к Жовтым Водам, чтобы успеть раньше занять правый берег, господствующий над местностью, хорошо ему известной еще с детства. Тугай–бей со своими загонами пошел несколько левее, чтобы прикрыть фланговое движение главных сил.

Солнце заходило кровавым пятном, когда двинулись в поход соединенные силы вчерашних врагов, которых примирила на этот раз месть; весь закат горел ярким багрянцем и предвещал бурю.

Горящий нетерпением и боевым огнем, Богдан скакал на своем белом коне впереди Запорожского войска, за ним неслись наклоненные бунчуки и развевалось блестящее знамя.

Не успели еще сумерки окутать степь серою дымкой, как к Богдану подскакал со стороны Днепра на взмыленном коне козак, видимо, из Чигиринского полка.

— Верныгора! — вскрикнул Богдан, опознавши приятеля, что спасался у него в бывшем Суботове. — Каким чудом, каким дивом?

— А таким, какое теперь всю Украйну поставило на ноги, какое заронило надежду всем на спасенье! — воскликнул Верныгора, снимая шапку. — Витает тебя, ясный гетман и батько, вся наша земля и кланяется челом. А меня–то к тебе послала Ганна оповестить.

— А что, все здоровы, все целы? — перебил его тревожно Богдан.

— Слава богу, он милует! — успокоил Верныгора. — А вот байдаки с нашими рейстровиками плывут и к ночи будут в устье Тясмина{92}… недалеко отсюда, мили три–четыре… там много есть прихильных, и Кречовский… только вот пехота немецкая, а то бы… если б послать кого… может, бог поможет.

— И Кречовский тут?

— Тут, на первом байдаке.

— Так я сам еду!

— Что ты, батьку? Опасно… Не доведи бог… Кто его знает?..

— Привернуть к святому делу рейстровиков–братьев — это почти выиграть дело, — воодушевился Богдан, — а этого никто сделать не может, кроме меня самого… Так чтоб я поберег себя и упустил такой случай, быть может, посылаемый богом? Да будь я проклят после этого, а жизнь перед нуждой родины — плевое дело!

— Но жизнь твоя для родины, для спасения ее и нужна!

— Кто за бога, за того бог! — воскликнул вдохновенно Богдан и велел позвать к себе Кривоноса, Ганджу и Морозенка.

Боясь, чтобы они не остановили его, он скрыл от них настоящую причину своего отъезда и объявил только, что ему нужно отправиться в сторону, переговорить с поджидавшим его приятелем, так что он поручает полки Кривоносу и Богуну, пусть ведут их усиленным маршем всю ночь к Жовтым Водам и отаборятся на правом берегу, а он их к утру нагонит.

Старшина было начала усиленно просить своего батька атамана не рисковать ночью, но воля Богдана осталась непреклонной, и он согласился только взять с собой Ганджу, Морозенка да двадцать козаков конвоя и полетел под покровом темной, безлунной ночи на рискованное дело к деду Днепру{93}.

Чуть брезжится. Необъятною темною гладью лежит Днепр. Тихо спит Дед перед рассветом; воды его ни всплеснут, ни подернутся рябью; только там, где разлив реки покрыл прибрежные шелюга и верболозы, между вынырнувшими верхушками кустов струятся серебристые нити да в глубоких местах медленно вращаются воронкообразные темные круги… В бледном сумраке потонул левый далекий берег могучей реки, а правый словно раздвоился, и одна излучина, отделившись, пошла в сторону — это Тясмин. Он обрамлен густыми очеретами, камышами да лозняком, и кажется от множества золотистых островков, от водяных белых лилий и изумрудных грив оситняка совсем пестрым, какою–то лентой (стричкой), убегающей в синеву дремлющего утра. Безмолвно, пустынно. Но вот почудились всплески, шелест тростника, резкий крик и свист сорвавшейся стаи диких уток, и снова все смолкло; пролетело несколько минут, вдруг заколыхались массы ближайшего камыша, и показался из–за него черный силуэт громадной байдары; словно черепаха, она неуклюже ползла, лавируя между зарослями и направляясь к возвышенному правому берегу; на чердаке (палубе) байдары стоял седоусый козак, опытный стернычий, и налегал грудью на руль; по бокам байдары подымались мерно и стройно с тихими всплесками длинные весла; темная глубь пенилась и бороздилась молочными дугами.

В густой заросли на берегу поднялась какая–то фигура, постояла неподвижно несколько мгновений и исчезла, словно заколыхалась и убежала случайная тень.

— А ну, годи спать, хлопцы! — нарушил наконец тишину рулевой. — Принимайтесь за багры… пора на берег!

— А что, уже Тясмин, диду? — поднялся с разложенного на корме чепрака, лениво потягиваясь, какой–то значный козак.

— Да Тясмин же, Тясмин{94}, — поправил на голове шапку дед, — зарос весь, затянулся лататьем да ряской, точно небритый козак после долгой попойки.

— Так на ноги! — вскочил бодро значный козак и, вздрогнувши, проворчал: — Бр–р–р! Свежевато! — а потом, оправившись, скомандовал зычно: — Гей, хлопцы, вставать! Рушать, уже берег!

Сидевшие и лежавшие в самых смелых позах, фигуры зашевелились, начали потягиваться, толкать друг друга

и схватываться на ноги. В байдаре заворошилась целая уйма людей: иные стали разминать онемевшие члены, другие чесать пятерней затылки, третьи приводить в порядок одежду, некоторые взялись за багры… Послышалось позевывание, сдержанный гомон, всплески воды и бряцанье оружия.

— Что же это, высаживаться, что ли? — спросил молодой светлоусый рейстровик у своего старшего товарища, что чистил длинной иглой свою люльку.

— Похоже, — плюнул тот на коротенький изогнутый чебучок, прилаживая к нему какое–то украшение.