— Стало быть, наши близко?

— Какие наши? — окрысился старший. — Ляхи–то? Этот блазень со псом? — взглянул он свирепо на молодого козака и начал рубить огонь.

— Да и они… и запорожцы с батьком Хмелем, — сконфузился молодой.

— Вон те, другие, с батьком на челе и суть наши, а ляхи да перевертни — это не наши, а чужие — кодло ворожье!

— Так как же? Я в толк не возьму… мы с ворогами, значит, пойдем своих бить?

— Это еще надвое ворожила кума, — улыбнулся ехидно старший товарищ, — а только Каин сможет поднять руку на брата: такому проклятому аспиду не будет помилования ни на сем, ни на том свете!

— Авжеж… именно! — заключил молодой.

В другом углу седоусый рейстровик, с шрамом на лбу и закрученным ухарски за ухо оселедцем, говорил тихо окружавшей его кучке товарищей:

— Неужели мы пойдем на такой грех? Поднимем руку на борцов за наше добро и за веру? Да я охотнее дам отрубить к черту свою старую дурную башку, чем пойду на такое пекельное дело!

Слушавшие деда рейстровики молчали, но, по выражению лиц, видно было, что слова старика врезывались глубоко в их сердца.

В третьем месте передавал по секрету молодой и юркий козак, что бывший–де наш войсковой писарь Хмельницкий поставлен уже гетманом, что за ним стала Сечь, что со всех концов Украйны сбегаются к нему люди и что он приказал всех панов и арендарей вырезать, а земли разделить промеж себя поровну.

Жадно слушали эти вести козаки; иные отходили, почесывая затылки, а иные произносили тихо: «Помогай ему, боже!»

Но большинство их было мрачно и с угрюмым молчанием исполняло приказания старшин.

Байдару причалили к берегу. Десант не замедлил высадиться и расползся по нему нестройными группами.

Кречовский вышел последним; не делая никаких распоряжений, он удалился несколько в сторону и стал на краю берега осматривать безучастно окрестности: небо начинало синеть, дали прояснялись, но с юга поднимался ветер и начинал сметать песок с ближайших холмов.

На душе у Кречовского поднималось тоже смятение; сердце ныло в тревоге, голова отказывалась работать, а воля колебалась в разные стороны, не находя себе определенного, стойкого решения…

Хмельницкого он искренно любил и честному делу его сочувствовал; он ведь из приязни засадил было кума в тюрьму, чтобы дать ему возможность улизнуть в Сечь, а иначе, если бы Хмель попался в лапы другому, то не сдобровал бы; он и байдарой своей вырезался вперед с тайным умыслом… Рассудок ему твердил, что если возьмут верх поляки, то ему, Кречовскому, мало будет от того пользы, но если победит кум, то спасителя своего вознесет высоко… Да, и выгоды, и сердце тянули Кречовского на сторону Богдана; но благоразумие налагало узду: на небольшой риск хватило бы у него и энергии, но броситься, очертя голову, в бездну, отдаться с завязанными глазами случайностям не позволяла ему осторожность, а главное, смущало его полное неведение: где Хмельницкий, кто с ним, каковы его силы?

С болезненным напряжением придумывал Кречовский, каким бы способом добыть ответы на эти вопросы, стоявшие неотразимо перед ним во все время похода, и терялся в неразрешимой задаче; очевидно, нужно бы послать на разведки верного человека, но кому можно без риска довериться? Есаул Нос, кажется, верный и преданный, но… все они, по крайней мере его полка козаки, сочувствуют, кажется, и Богдану, и его целям, а пойдут ли в решительную минуту за ним или выдадут его, Кречовского, головой, он не мог этого знать, не мог даже душою провидеть… А время между тем шло и отнимало возможность дальнейших колебаний: еще минет день, полдня, быть может, несколько часов, — примкнут с одной стороны верные Короне рейстровики, а с другой — поляки, и тогда уже будет невозможно бороться с судьбой, а нужно будет подчиниться неудержимой силе потока…

— А что, пане полковнику, ведь наш гетман Хмель недалеко, — подошел к Кречовскому тихо есаул Нос и сообщил ему эту весть на ухо.

— А?.. Что? — вздрогнул Кречовский и оглянулся с испугом кругом.

— Батько наш, гетман наш близко, идет к Тясмину с большими силами! — добавил радостно есаул.

— Гетман? Потоцкий? — прищурился Кречовский, словно не понимая, о ком ему сообщал есаул.

— Какое!.. Наш гетман, Богдан Хмель, — улыбнулся широкою улыбкой Нос.

— Да разве кум мой гетманом выбран?

— Выбран, как же… Всею Сечью и прибывшими козаками… Это верно. Давно уже известно…

— Откуда?

— В Прохоровке, последней стоянке, все говорили… вестуны от него приезжали — Небабу сам видел, расспрашивал. Из тамошних поселян много к нему прилучилось… отовсюду бегут видимо–невидимо… Под булавою у нашего батька Богдана тьма–тьмущая войска. Весь Крым со своими загонами стал за него…

— Что ты? — изумился и обрадовался Кречовский.

Если в словах Носа была половина лишь правды, то за его кумом победа, а потому нельзя терять удобного мгновения, нужно решаться, не то будет поздно.

— Провались я на этом месте, коли неправда! — перекрестился Нос. — Небаба не такой человек, он не прибавит ни крихты… да и все, все гомонят… сказывали, что тут где–то должен быть батько Хмель: идет–де наперерез ляхам, чтобы не допустить их соединиться с нами, лейстровиками…

— Значит, он ближе к нам во всяком случае, чем Потоцкий? — заволновался полковник и, чтобы скрыть свою радость, добавил: — Нужно принять меры.

— Авжеж, — подхватил Нос, понявши по–своему меры, — двинуться навстречу, пристать к батьку, да разом с ним…

— Тс-с! — зажал ему рот Кречовский. — Ты так репетуешь, как баба перекупка… услышат и схватят, как бунтаря, а бунтарю в походе — смерть, и я не помилую, подведешь еще…

— Да кто ж меня, пане полковнику, за такие речи хватать будет? Все одной думки.

— Не верю.

— Все, как один. Только слово скажите.

— Слово не воробей: выпустишь — не поймаешь… Тебе, паливоде, и море по колена… Благоразумные люди, с окрепшим разумом, — а их у нас немало, — прежде всего не поверят голому, порожнему слову, а потребуют увидаться с Богданом и потолковать с ним ладком, а потом помозговать и со своими: в серьезном деле семь раз примерь, а один раз отрежь.

— Да ведь, пане полковнику, пока мы будем примерять, так нас отрежут: час ведь не стоит…

— Так–то оно так, — вздохнул Кречовский и почесал с беспокойством затылок, — и кума жаль, да и выскочить зря, как Филипп с конопли, не приходится… береженого и бог бережет.

— Да ведь за божье дело.

— Конечно, как кто… только вот, — уставился вдруг Кречовский в просветлевшую даль реки, — не байдаки ли то наши? — указал он на черневшую точку.

— Нет, пане, — успокоил его Нос, — байдаки наши и к завтрему, почитай, что не будут: ветер закрепчал, встает на Днепре супротивная хвыля.

Действительно, уже два раза чуть не сорвало порывом ветра шапки с Кречовского, а у Носа растрепало пышный оселедец совсем, и по небу понеслись клочьями облака, заволакивая мглою восток.

— Чудесно, — потер руки Кречовский, — значит, есть срок и нам… во всяком случае нужно разведать про Хмельницкого, во всяком случае… так вот что, — заторопился он оживленно, — возьми ты, верный мой Нос, коня и поезжай на разведки; повысмотри, повыспроси досконально, где Богдан, куда идет, какая у него сила, с ним ли татары? А если найдешь самого кума, то сообщи ему, что мы здесь… стоим… ждем… и коли он что, то зараз бы прибыл: свидеться нужно непременно, — все будет зависеть от его приезда; побачут в глаза батька — и песню запоют не ту, а заочи и не поверят…

— Да батько тут! Вырушил! — раздался вдруг ясно у ног их, словно из–под земли, голос.

Кречовский так и шарахнулся, а Нос до того оторопел, что стал отплевываться, причитывая:

— Чур меня, чур, сатана! Чур, меня, болотяный дидько!

— Тю на тебя! Какой я дидько? — послышался из камыша смех, и в то же время из–за куста поднялась мокрая, чубатая фигура. — Крещенный козак, христианин, а не дидько! — выкарабкался кто–то на берег.