Оксана повалилась ему в ноги и завопила, рыдая:

— Рятуй, пощади, пане, сироту! Отпусти, ясновельможный!.. На бога, на пречистую деву молю!

Эта неожиданная сцена ошеломила Чаплинского; он опешил, оторопел и начал поднимать обезумевшую от горя Оксану, приговаривая:

— Что с тобой? Успокойся! Все, все сделаю! Я тебе добра хочу… вот увидишь… Ну, успокойся же! Я вот и оставляю тебя, если ты боишься… Ну, будь умницей, я все устрою, что пожелаешь… Только не задумай чего, не обозли меня… Лаской из меня хоть веревки вей… Хоть что хочешь… «За милосци — трощи мне косци!» Ну, до свиданья!.. Не бойся, я не зверь!

Оксана рыдала и билась, как подстреленная птица. Чаплинский поцеловал ее торопливо в голову и стремительно вышел, разразясь за дверью ругательствами, обращенными, очевидно, к хозяйке и молодице.

В раздраженном удаляющемся говоре Оксана услыхала такие фразы: «Если вы мне ее не досмотрите, если хоть один волосок упадет с ее головы, если не подготовите, не уговорите, то я с вас живых шкуру сдеру!»

Оксана кинулась к двери, нажала ее плечом, дверь подалась. Через мгновение она уже была на дворе… Оглянулась — никого нет. У берега едва были слышны голоса… отчаливала лодка. Перекрестилась Оксана и стремительно бросилась в противоположную сторону. Вот уже и алая гладь. Но вдруг перед ней словно выросла из земли стройная фигура блондинки.

— Стой! Что ты задумала, дзевойко? — вскрикнула она, запыхавшись, и охватила Оксану руками.

— Пусти меня, пусти! — заметалась Оксана. — На что тебе мой позор? Если имеешь бога в сердце, если у тебя была мать, если у тебя в душе было хоть что — либо святое, — пусти! Дай мне утопить свое горе… Пожалей, пощади! — вырывались у нее с воплем фразы, и Оксана в бессильной борьбе стала целовать ее руки.

— Что ты? Что? — прижала Оксану к груди надсмотрщица. — Не на горе, не на позор я хочу спасти тебя, моя лебедонька, а на счастье… Слушай же, слушай, голубко, больше паны глумиться над нами не станут, и наш кабан не удержит нас дольше в неволе и тебя не тронет…

— Не поверю, не поверю! Все обман! Никто за нас не заступится! — вопила и билась истерично на руках блондинки Оксана.

— Да стой же, сумасшедшая, слушай: все панские войска разбиты, гетманы лядские в плену, а наш гетман Богдан Хмель… объявляет волю, а панов да ксендзов — всех гонит вон, сюда добирается…

— Да откуда, откуда ты все это знаешь? — вскрикнула, встрепенувшись, Оксана.

— Перевозчик — дзед говорил… Каждый, мол, день являются посланцы… Волынь уже очищает какой — то юнак, атаман загона, и сюда подступает… прозвище какое — то чудное… на погоду похоже…

— Кто? Кто? — задохнулась словом Оксана и судорожно вцепилась руками в плечо подруги.

— Ветер… снег ли, что ли… нет… А, Мороз, да — Мороз, либо Морозенко!..

— Боже!.. Прости, прости!! — залилась потоком радостных слез Оксана и упала с мольбой на колени.

Поздно проснулась на другое утро Марылька и узнала от своей покоевки, что пан уехал со вчерашними гостями на какие — то разведки, что выехали все на заре, очень встревоженные, забрав много оружия и десяток конной стражи. Марылька слушала доклады эти безмолвно и безучастно. Вчерашнее потрясение и самоистязание расшатали вконец ее нервы, изнурили организм, притупили чувствительность. Она, утомленная, оделась вяло, не глядясь даже в зеркало. Зося понимала, что барыня на нее зла, и пробовала различными сообщениями игривого свойства развеселить ее; но пани не улыбнулась даже ни разу, не промолвила олова; только когда уходила Зося, Марылька, не ґлядя, бросила ей:

— Ну что же, докажешь?

— Не гневайтесь, панийко моя адамантова, — отозвалась та взволнованным голосом и бросилась к руке своей покровительницы. — Не гневайтесь за глупое слово… От души хотела, от чистого сердца известить вашу мосць… Перун меня разрази! А насчет доказательств, так я их добуду… Себя не пощажу, а добуду.

— Ну хорошо, ступай! — уронила брезгливо Марылька и махнула рукой на дверь.

С поникшею головой и с затаенною злобой во взоре вышла из спальни служанка и закрыла за собой дверь.

Несмотря на позднее время, Марылька чувствовала себя словно не выспавшись. Она снова улеглась на канапе и закрыла глаза, но сон не налетал, а какое — то лишь забытье сковывало ей члены. Мысли у нее лениво плелись, налегали своей тяжестью, угнетали волю. Марылька не сознавала ясно, а больше чувствовала, что погружается в какую — то холодную, вязкую тину и что малейшие попытки борьбы еще ускоряют роковую минуту… «Да, тина, тина, тина!» — стучит у нее глухо в виски, словно заколачивает кто крышку гроба.

«Бр-р, — задрожала она, — омерзительные гады кругом, а свет, и тепло, и отрада ушли куда — то далеко, далеко, не дотянуть к ним тонущих рук, не согреть им окоченевшую насмерть! Но неужели нет выхода? Нет, нет!..» — тихо вздохнула она и укрылась, словно от холода, полой кунтуша, отороченного мехом. А между тем в открытое окно лились струи теплого, даже горячего воздуха, насыщенного тяжелым ароматом смолистых растений. «Здесь гниль и тьма, — решила она мысленно, — а там, там мучительная смерть; ничто не спасет, и моя красота, на которую я уповала, оказалась такою ничтожною силой, даже этого падкого к женским прелестям муженька не могла она удержать… Но постой, не верю, быть может… это ложь!» — поднялась Марылька и, спустивши ноги с каналы, стала смотреть как — то безразлично в окно.

За окном блистал во всей красоте яркий солнечный день. Слышалось чириканье птичек, доносился чей — то звонкий смех и говор молодых голосов, теплый ветерок ласково шевелил занавески, висевшие на окнах. Подымавшиеся невдалеке от дома высокие ели словно нежились на солнце, подставляя его горячим лучам свои темные, лохматые лапы; светлые бабочки влетели в окно, покружились в комнате и вылетели снова; несколько мгновений Марылька молча следила за ними, пока они не потонули совсем в голубом сияющем воздухе. Невольный вздох вырвался из ее груди.

«Ах, все живет, красуется и наслаждается жизнью, только я одна обречена на живую смерть в этой жалкой тюрьме!.. Да нет же, нет, — провела она рукою по лбу, — не может быть, чтобы не было спасения!» Неужели же она при всем своем хитром уме не придумает чего — нибудь? Неужели же ее красота потеряла всю цену? Но что придумать, что предпринять? Здесь жизнь хуже самой мучительной смерти; там смерть — мучительнее этой жизни.

— Ах, будьте вы прокляты, все лживые, трусливые, истрепанные, ненавистные! — крикнула громко Марылька, ударив рукой по подоконнику.

Она снова отошла от окна, улеглась на канапе и начала, усиленно думать о каких — то пустяках, чтобы отвлечь мысль от горькой правды и не поддаться вконец отчаянию, даже принялась считать до сотен, пока не заснула тупым и томительным сном… Потом снова проснулась, но не вышла в гостиную и едва прикоснулась к принесенным ей снедям. Так прошел день до вечера, так минуло за ним еще три дня; Марылька не выходила из своей комнаты и не впускала к себе никого. Ясинский несколько раз подходил к двери осведомиться о ее здоровье, просил позволения войти, молил об этом счастье, но получал всегда сухой отказ. В бессильной злобе закусывал Ясинский губы и с затаенными в душе ругательствами отходил от двери. Прежде он всегда мог сорвать свою злобу на хлопах, отданных ему в распоряжение Чаплинским; но теперь Ясинский не решался на эту меру. Он стал смотреть сквозь пальцы на маленькие упущения в хозяйстве и даже вовсе избегал разговоров с «подлым хлопством», да и был прав: не только селяне, но даже и дворовые люди стали держать себя как — то двусмысленно; правда, они еще не решались открыто высказать свою ненависть, но, отходя в сторону, ворчали довольно прозрачные пожелания.

«А, ну вас всех к дяблу! — решил про себя Ясинский. — Погуляйте себе, пока там не усмирят бунта, а тогда мы успеем вас прикрутить!»

И, махнувши на все рукой, он предался вполне той мысли? которая грызла его с самого приезда в Литву. После своего неудачного приступа к Оксане, окончившегося так печально, он решился не приставать к ней больше, зная, что она непременно покончила бы с собою, а вернуться ему к Чаплинскому без Оксаны было невозможно, — это был единственный приют, где была для него обеспечена хоть не блестящая, но сытая и привольная жизнь. Правда, при нынешних временах он мог бы поступить в надворную команду к какому — нибудь пану, — на прошлые его делишки посмотрели бы сквозь пальцы, — но Ясинский не имел никакого желания сражаться с козаками: он предпочитал это Делать в корчме, с веселыми приятелями, за кружкой доброго пива.