Дул с моря ветер. Сизая, набухшая Нева, казалось, вот-вот выплеснется к самому памятнику Петра. Две баржи и парусная шхуна двигались почти вровень с берегами. Но ветер был теплый, сквозь тучи проглядывало синее небо, а дома и башня Кунсткамеры на той стороне реки освещены невидным пока солнцем.
Резанов и Радищев шли вдоль Невы. Резанов в мундире и шитой золотом треуголке, Радищев в длинном фраке и цилиндре. Поэт и «прорицатель вольности» вынужден был стать чиновником. Коляска Резанова ехала вслед за ними — Николай Петрович пошел пешком со своим новым знакомым.
Радищев шел молча. Несмотря на пятьдесят с лишним лет, ссылку и пережитые невзгоды, он выглядел еще нестарым, а ясные живые глаза были совсем молоды. Однако усталость чувствовалась во всех его движениях.
Зато Резанов говорил много. Позже он удивлялся, что так разоткровенничался перед незнакомым человеком, к которому, правда, испытывал глубокое уважение. Николай Петрович тогда готовился к поездке на Аляску и в Японию, говорил о необходимости разумного управления колониями, о просвещении новых мест. Ему хотелось послушать, что ответит Радищев, человек, о котором говорила вся Россия как о ненавистнике рабства и деспотизма, который первым приветствовал американский народ, расправившийся с «разбойниками-англичанами», и первый же заклеймил лживость американской «свободы» — свободы рабовладельцев.
Это он написал о себе по дороге к месту ссылки:
Радищев был для Резанова настоящим русским человеком, истинным патриотом. Мнение его, особенно в новом для отечества деле, было первостепенным и важным.
— России нужны новые законы, — развивал свою мысль Резанов, не замечая, что спутнику его трудно итти против ветра. — И в первую голову о просвещении, мануфактурах и торговле. Прежние устарели, они не обеспечивают наших прав…
— Не законы только, сударь, — сказал вдруг Радищев, останавливаясь. Придерживая цилиндр рукой и повернувшись спиной к ветру, он старался отдышаться. — Не законы. Да-с!.. Американцы, вон, тоже объявили закон, утвердили им рабство негров!..
Резанову он так и запомнился. Не сгибаясь от ветра, повернувшись в сторону сизо-синей, неспокойной Невы, стоял он, тоже неспокойный и непримиримый. Взгляд его умных, по-прежнему прекрасных глаз был тяжелый и негодующий…
Николай Петрович все же занялся в новом краю преобразованиями. На Кадьяке он учредил школу на сто воспитанниц и назвал ее «Дом благотворения Марии», основал больницу. До поздней ночи при оплывающих свечах сочинял вместе с Барановым проспект «Расправы промышленных и американцев» — суда, в котором должны были разбираться жалобы промышленных, буйство, притеснения и ссоры между русскими и туземцами. Членами такого суда предполагалось назначить по два промышленных и по два туземца, а председателем — одного из высших служащих компании. Решение дел предоставлялось большинству голосов. Вменил духовным лицам в непременную обязанность изучать индейский язык, взялся за составление словаря. Помогал ему крестник правителя и сам Баранов.
Ночами просиживали они то в каюте «Магдалины», то в дощатом бараке правителя, думая о будущем. Горели душистые плахи аляскинского кедра в огромном очаге жилья, бушевал за стенами ветер, стучал дождь… Резанов видел, как в таких беседах оживлялся правитель, как покидала его обычная угрюмость. Зорко глядя умными глазами из-под широкого лба, седеющий и лысый, он шагал по бараку и говорил о морских путях от Охотска до Калифорнии и Таити, о торговле и промыслах, о хлебе для колоний, обо всем, о чем передумал за долгие годы и что мыслил для блага отечества. С удовлетворением слушал и кивал головой, когда Николай Петрович сжато, по-деловому, словно кому-то диктуя, излагал общие их думы.
— Одна торговля с Калифорниею может каждогодно производиться на миллион рублей, — говорил Резанов. — И наши области в Америке не будут иметь недостатка. Камчатка и Охотск тоже будут снабжаться хлебом и другими припасами. Якуты, ныне возкою хлеба отягощенные, получат спокойствие, казна уменьшит издержки, Иркутск облегчится в дороговизне хлеба. Большая часть его, вывозимая теперь для американских областей, обратится в собственную пользу. А ежели усилим Ново-Архангельск и станем посылать из него суда в Кантон и обращать их в Сибирь и Америку, а из Петербурга будем отправлять суда с нужными товарами, так, чтобы корабли здесь и оставались, тогда подкрепятся наши американские области, усилится флотилия их, Сибирь оживет торговлею…
Не забывал Резанов и про поездку на Сахалин и Курильскую островную гряду — исконные русские земли, открытые Василием Поярковым и Данилкой Анцыферовым. Свыше ста лет назад на Сахалин и Курилы переселились береговые тунгусы. Теперь туда повадились японцы, самовластно построили в бухте Анива дом и торговые амбары, превращают мирных курильцев и айнов в своих рабов. Японские купцы и солдаты насмехаются над русским флагом! Резанов сам вместе с капитаном Крузенштерном видел там многие безобразия…
Николай Петрович готовил подробную инструкцию Хвостову, которому хотел поручить начальство над экспедицией для посещения Сахалина и Курильских островов. Хвостов должен был показать японцам, что русские свои земли защищать умеют…
Тогда же Николай Петрович и Баранов решили устроить и этот вояж к берегам Калифорнии. Планы были еще только планами, они оба знали, как трудно пробить стену петербургской косности, а пока в Ново-Архангельске и на островах начинался настоящий голод: муки давно не было, десятки людей лежали больные цингой, два отряда алеутов и партия зверобоев отравились ракушками, составлявшими единственную пищу. Приходилось принимать неотложные меры…
…Над головой раздалось топанье ног по палубе, слышно было, как кто-то кричал и ругался. Очевидно, Хвостов снова напился. Прекрасный офицер, чудо-моряк, но во хмелю невозможен. Резанов приказал слуге запереть дверь и опять взялся за перо. Нужно до вечера закончить письмо министру коммерции, — на рассвете дон Луис отправит его в Монтерей. Пусть в Петербурге поскорее узнают об истинном положении компанейских дел…
«…Ваше сиятельство, из последних донесений моих к вам, Милостивому Государю и Главному Правлению Компании в прошлом, 1805 м году… — продолжал он писать четким, размашистым почерком, — довольно уже известны о гибельном положении, в каковом нашел я Российско-американские области; известны о голоде, который терпели мы всю зиму при всем том, что еще мало-мальски поддержала людей купленная с судном «Юнона» провизия; сведомы и о болезнях, в несчастнейшее положение весь край повергших, и столько же о решимости, с которою принужден я предпринять путешествие в Новую Калифорнию, пустясь с неопытными и цинготными людьми в море на риск с тем, чтобы или — спасти области, или — погибнуть. Теперь с помощью божьею, соверша трудное путешествие, столь же приятно мне дать Вашему сиятельству отчет в сем первом шаге россиян в сию землю.
Вышед февраля 25 дня на купленном мною у Бостонцев судне «Юноне» в путь, в скором времени начал экипаж мой валиться. Цинга обессилила людей, и едва уже половина могла управлять парусами. Скорбное положение наше принуждало нас к решительным действиям. Больные день ото дня умножались, и один уже сделался жертвою странствий наших. Начиная с меня, цинга не пощадила никого и из офицеров, и мы, искав выйти в реку Коломбию, как единую до Калифорнии гавань, чтобы освежиться, приблизились к ней марта 20-го числа в вечеру и бросили якорь. На другой день думали мы входить, но жестокое течение и покрытый превысокими бурунами фарватер затруднял вход.
Индейцы зажгли на высотах огни, которыми приглашали нас, но, как видно, слишком свежий ветер препятствовал им быть нашими проводниками. Наконец, пустились мы искать себе убежище и зашли в такие толчеи, что едва уже на четырех саженях успели бросить якорь и удержаться. Здесь видел я опыт искусства лейтенанта Хвостова, ибо должно отдать справедливость, что одною его решимостью спаслись мы и удачно вышли из мест, каменными грядами окруженных. Свежий норд, а паче болезнь людей принудила нас воспользоваться первым и мы благодаря бога, получа продолжительно благоприятствовавший нам ветр, хотя и с бледными и полумертвыми лицами, достигли к ночи марта 24-го числа губы «Св. Франциска» и за туманом, ожидая утра, бросили якорь…»