— Разве мир так мал? — заявила она обеспокоенному ее поступком падре Уриа. — Разве в нем не найдется ничего, кроме этой пыльной пустыни и ленивых коровьих хозяев, которые хотят жениться на мне?

Она сидела в темной комнате настоятеля и стегала себя по руке ивовым прутиком, сорванным по дороге. Потом вскочила, поцеловала руку старика и выбежала в сад.

Монах покачал головой, а спустя несколько минут, улыбаясь, смотрел, как маленькая красавица с невысохшим от слез лицом, сидела на дереве и ела грушу.

Миновал еще год, и снова ничего не произошло в ее жизни. Луис стал офицером, детские похождения прекратились. Конча реже бывала в монастыре, помогала следить за хозяйством, приказала индейцам выбелить заново церковь, посадить кусты роз над крепостными амбразурами, где установили привезенные пушки.

— Не будет видно с моря, — заявила она отцу.

Комендант прогнал непрошеных садоводов, но, когда гнев прошел, он подивился трезвому уму дочери.

Лишь на морской берег Консепсия ходила по-прежнему. Почти каждое утро, как только уплывал туман и раннее солнце озаряло равнину, девушка по узкой тропинке за садом спускалась к морю. Она садилась на поросший травою утес и могла просидеть там до самого зноя. Над океаном дрожало марево, бескрайняя гладь сливалась с небом.

Конча первая увидела русский корабль. Девушка не спеша шла к морю и вдруг, обогнув утес, заметила вдалеке от берега стоявшее на якоре судно с убранными парусами. Словно корабль отдыхал в пути.

Консепсия круто остановилась и, сдерживая дыхание, ухватилась за брызнувший росою куст. Может быть, этот корабль пришел к ним в бухту?..

Почти бегом она вернулась в президию, подняла на ноги Луиса, который заменял уехавшего в Монтерей отца, а потом взобралась на стену и, чтобы утишить нетерпение, до крови исколола себе ногу шипом дикой розы.

По стене бродили голуби, красноперая птичка чирикала среди виноградных листьев, высохла роса, а Конча все сидела в своем убежище и следила за кораблем, медленно входившим в гавань.

Помощник настоятеля миссии Святого Франциска отец Фелипе сидел спиной к свету, и Гервасио не видел его лица. В келье было полутемно, сквозь узкую прорезь окна, защищенного толстой деревянной решеткой и выходившего на равнину, почти не проникали солнечные лучи. В полумраке выделялся лишь голый, вытянутый кверху череп монаха, утонувшего в глубоком кресле.

Гервасио бросил ощипанную ветку яблони, взял со стола другую. Белые капли лепестков застряли на его бархатных, обшитых позументом штанах.

— Русские не должны появляться в этих местах! — сказал он злым, нервным шепотом. — Я помню ваши уроки! Здесь наша земля! Мой прадед один уничтожил больше тысячи индейских воинов, мой отец прошел со своим полком всю Мексику. Они были настоящие испанцы!.. Вы хвалили англичан, я молчал; придет время, и наши корабли потопят их там, в Европе. Вы хвалили янки, я тоже молчал. Но я не могу молчать, когда вы готовы теперь преклониться перед проклятыми русскими. Они в сто раз хуже, потому что живут с индейцами, как с родными братьями. Они захватят землю, мимо которой когда-то прошли их корабли, захватят всю Калифорнию!

Мальчишеское, узкое лицо Гервасио раскраснелось, на верхней губе и остром подбородке выступил пот. Он вытирал его рукавом куртки.

— Вы должны заставить коменданта убрать их отсюда!

Бывший иезуит молчал. Он даже не повернул головы, и череп его все так же неподвижно мерцал в углу.

— Падре Фелипе! — Гервасио бросил на стол остатки букета, вплотную подошел к креслу. — Там, в президии, все посходили с ума от русских… Краснорожий Луис молится, как на мадонну, на свою сестрицу, а она…

Он остановился, стукнул по высокой спинке кресла. Лепестки с его рукава упали на плечи монаха.

— Слышишь, я убью Резанова! — крикнул он в исступлении.

Помощник настоятеля открыл глаза, большой шершавой ладонью сбросил лепестки.

— Ты мешаешь мне, Гервасио, — сказал он сухо. — Уроки надо готовить дома. Ты наверное забыл, что прошлый раз перепутал названия местностей и полный титул принца Годоя?..

Гервасио онемел. Такого поворота он не ожидал. Разве не сам хмурый поп изо дня в день, из года в год внушал ему эти же мысли? Потом, глянув на вытянувшийся тонкой полоской рот, на кусты серых бровей, прикрывающих насмешливые глаза, потемнел и, схватив шляпу, быстро покинул келью. Спустя минуту донеслось цоканье копыт по закаменелой от зноя дороге.

Монах потушил усмешку. Лоб падре Фелипе разгладился от морщин… Из мальчика выйдет толк. Пусть сейчас его гложет ревность, он ослеплен и взвинчен, но в подлинной его ненависти к северным варварам сомневаться нельзя… Великий орден иезуитов распылен, изгнан, но он существует, и только он один видит в это неспокойное время, что будет впереди… Пока американцы не трогают орден, нужно поддерживать американцев. Русские земли должны отойти к ним. В этом помогут сотни таких, как Гервасио, взращенных во славу будущего… Сейчас Испании нет, она вся в прошлом. Ей нужна новая духовная сила, которая снова покорит весь мир. Такая сила пойдет отсюда!..

Выехав из монастыря, Гервасио некоторое время бесцельно скакал мимо всходов овса и пшеницы. Монах обошелся с ним, как с мальчишкой. Хорошо! Еще настанет время, и он попросит прощения. Они все будут валяться у него в ногах! И монахи, и солдаты, и особенно обитатели президии!

Гервасио так ясно представил себе стоящих на коленях коменданта, испуганного Луиса, трясущуюся толстую синьору и весь выводок Аргуэлло, что даже повернулся в седле, словно собираясь плюнуть им в лица. Лишь Конча ускользала от его воображения. Он ударил шпорой коня, отпустил поводья…

Остановился он на берегу, когда лошадь по колени врезалась в мокрый песок речного бара. Был час отлива, океан отступил до подводных рифов, влажное бурое дно отблескивало небольшими лужицами. Гервасио вдруг побледнел и заставил коня стремительно выбраться на каменистый грунт. Потом перекрестился. В этом месте были зыбучие пески, один неосторожный шаг — и от всадника и лошади через две минуты не осталось бы и следа.

Внимательно разглядывая берег, он поехал шагом. Справа вздымалась отвесная круча, поросшая соснами, под ней змеилась узкая тропинка. Этой дорогой он когда-то ездил навестить Пепе. Гервасио облегченно вздохнул и хотел уже повернуть обратно, но неожиданная мысль заставила его переменить решение. Оглянувшись по сторонам, он погнал лошадь в гору. Вскоре он скрылся за поворотом.

По тропинке Гервасио ехал не более десяти минут. Обрывистая скала сменилась покатым горбом, густо заросшим соснами, кое-где проступала красная глина. Дальше начиналось ущелье с лысыми базальтовыми утесами, издали казавшимися островками посередине гигантской каменной расщелины.

Гервасио свернул с дороги и направил коня в гущину сосен. Некоторое время он пробирался между зарослями лиан, окутавшими стволы и ветки, по шуршащему прошлогоднему папоротнику, пока не достиг высокой песчаной осыпи. На краю ее росла гладкая красноствольная сосна с повисшими над обрывом корнями, а впереди опять начинались скалы, уходившие к раскаленному синему горизонту. За осыпью ютилась хижина Пепе — золотоискателя и бродяги, а может быть, и похуже. Ходили слухи, что он зарезал американца, с которым искал золото в горах Сьерры-Невады, но благочестивые отцы отпустили ему грехи за горсть самородков. А главное за то, что янки не был католиком.

Пепе служил когда-то драгуном в полку вместе с Аргуэлло, и теперь комендант разрешил ему поселиться в своих владениях. Однако в крепость не пустил. Еще тогда, в полку, дурная слава сопровождала Пепе. Драгуны говорили, что он был палачом у полковника при зверских расправах с солдатами. Пепе не обзавелся землей, не сеял хлеба, а поставил хижину в горах и целые дни бродил по ущельям.

Гервасио встретил его два года назад. Золотоискатель возвращался из монастыря, куда носил горного барана в обмен на порох, и медленно плелся по дороге. Из-под выцветшей старой шляпы торчали концы платка, которым была повязана голова, на плече покоилось ружье. Он не посторонился, когда на дороге показалась лошадь Гервасио, и всадник хотел огреть его плетью. Пепе вырвал плеть, схватил под уздцы коня и, потянув Гервасио за ногу, сжал ее повыше щиколотки с такой силой, что тот закричал.