Потом Резанов рассказал о бесчисленных переговорах и, наконец, о посещении дворца. Но об ответе японского правительства, уклонившегося от переговоров, он умолчал. Здесь уже начинались государственные дела.

Он начал расспрашивать у доньи Игнасии о детях, просил Луиса выучить его испанскому языку.

— Это сделает Конча, синьор Резанов, — гордясь сестрой, сказал Луис почтительно. — Она знает староиспанский, она все книги по два раза прочитала в миссии.

Луис был очень польщен, что Резанов запросто приехал к ним в гости, и пропустил даже время проверки караулов.

— Вы приезжайте к нам каждый день. Она вас научит.

— Луис! — не выдержала девушка. Она поднялась, затем, пересилив себя, села на место. Резанов заметил, как пылают ее щеки.

Пожилая синьора давно уж порывалась рассказать свои родословную гостю. Она заговорила о Кастилье, откуда, после смерти родных, дядя привез ее сюда молодой девушкой, о дедовской усадьбе среди оливковых рощ, о первом причастии в семейной церкви Морага. Крошечная капелла превратилась у нее в настоящую церковь, обедневшие деревенские дворяне — в старинный знатный род.

— Мне очень понравилось у вас, — сказал Резанов, когда Конча вышла проводить его до ограды сада. Донья Игнасия боялась сырости, а Луису волей-неволей пришлось итти проверить караулы.

Резанов говорил почти искренне. Сегодняшний вечер хоть на несколько часов отодвинул его от тревожной, хлопотливой действительности. Даже сейчас, только выйдя в сад, он подумал о том, что на корабле с нетерпением ждут его возвращения, что Давыдов и Хвостов молча курят в кают-компании…

Конча не ответила. Яркая луна стояла над садом, и при ее свете Резанов разглядел на лбу своей собеседницы небольшую складку. Словно девушка о чем-то упорно думала.

Резанов впервые остался с ней наедине. И, к своему удивлению, почувствовал, что пустой разговор продолжать не может. Девушка ему нравилась своей серьезностью, смелым и решительным характером, и ему не хотелось говорить ничего не значащие фразы. Он молча шел рядом со своей спутницей.

Кругом было тихо. Неподвижно, словно вылепленные, свисали над дорожкой черные ветки яблонь с белыми пышными цветами, серебрились в траве маргаритки. Тень от гигантского дуба, покрытого первой листвой, резко выделялась на поляне. Запахи яблонь и роз и еще каких-то цветов и трав наполняли сад.

— Вы очень любите вашу страну? — неожиданно остановившись посреди дорожки, спросила Конча.

— Люблю, — почти не удивленный, Резанов тоже остановился.

— Вы так хорошо говорили о ней… Я тоже хотела бы увидеть все!..

— А разве Калифорния не прекрасна?

— О да! Здесь много солнца, скота и хлеба… Я родилась здесь, нигде не бывала, здесь и умру…

— Вы хотели бы увидеть Европу, Мадрид, Петербург? — Резанов был поражен страстной горечью, с какой она произнесла последние слова.

— Я отдала бы всю жизнь!..

Она отошла к кусту, сорвала розу. Некоторое время молча ощипывала лепестки.

— Я знаю, синьор Резанов, вы приехали сюда, чтобы начать торговлю, и что вы хотите скорее уехать. Я помогала Луису переписывать письма… Только вы совсем не знаете наших людей! Может быть, это нехорошо, но я думала сказать вам… Вы много теряете времени, а они терпеливые. Они никогда не нарушат законы и не будут торговать с вами. Им все равно, что ваши люди умирают от голода… Мой отец очень добрый, но закон для него, как библия. Он не спросит, зачем пишут такие законы…

Она уколола ладонь шипом розового бутона, который все время вертела в пальцах, и, отбросив цветок, машинально приложила руку к губам.

На этот раз Николай Петрович промолчал. Он не сомневался в искренности девушки, но разговор принимал слишком серьезный характер. Из осторожности он решил его прервать. Он поднял розу, расправил лепестки и сказал, глядя на разгоряченное лицо своей собеседницы:

— Разрешите, синьорита, сохранить этот цветок на память о сегодняшнем вечере. В знак нашей дружбы.

Конча отняла от губ руку и, словно очнувшись, посмотрела на Резанова не то удивленно, не то испуганно.

Она стояла, не зная, что ответить, и обрадовалась, когда за кустами послышался шорох, и чья-то узкая тень метнулась через дорожку.

— Это, наверное, Гервасио, — сказала Конча. — Его весь день не было дома.

— Гервасио! — крикнула она.

Никто не ответил.

— Это ты, Гервасио?..

— Вам показалось, — успокоил ее Резанов, заметив, что девушка забеспокоилась. Он подумал, что Конча смущена тем, что кто-то слышал его слова.

Он больше не напоминал ни о разговоре, ни о цветке и попрощался возле пустынных, наполовину заросших кустарником ворот.

По дороге Николай Петрович обернулся. Девушка все еще стояла у стены — темная маленькая фигурка на белом, залитом лунным светом фоне ограды. Потом она скрылась, и внимание его привлекла короткая тень, мелькнувшая позади у скал. Очевидно, там пробежал тот самый человек, который напугал девушку в саду.

Но он не придал этому никакого значения и, думая о только что происшедшей беседе, взволновавшей его больше, чем он хотел самому себе признаться, зашагал к кораблю.

Уже восемь дней стояла «Юнона» в бухте Святого Франциска. Свежая и обильная пища, отдых, теплый пассатный ветер изгнали цингу, больные поправились, на корабле стучали молотки, звенела пила. Пользуясь стоянкой, матросы приводили в порядок судно, откачивали воду, конопатили, чинили такелаж. По вечерам, когда спадала жара, собравшись на баке, пели песни.

Многие из команды побывали на суше — ездили за водой и провизией, прошли несколько миль на шлюпке вверх по реке. Чужие деревья, высоченные скалистые горы, горячее солнце вызывали удивление и радовали новизной. Матросы усердно гребли до полудня и неохотно повернули назад.

— На Ситхе все нутро отсырело от дождя… — сказал корабельный плотник, расправляя сизую бороду, подвязанную к шее ремешком, чтобы не мешала грести. На шлюпке ходили Лансдорф и Давыдов. Мичман и натуралист ловили неизвестных насекомых и, увлекшись, сами еле оторвались от интересного занятия.

Но Резанов, кроме поездки в миссию и последнего визита семье Аргуэлло, все остальное время не покидал корабля. Вернувшись в тот вечер на судно, он сразу же отпустил дожидавшихся его офицеров, велел слуге ложиться спать и почти до рассвета просидел в своей каюте.

Оплывала свеча, приглушенно раздавались на палубе шаги вахтенного, тихо плескала в борта придавленная туманом вода. Туман был так густ, что на расстоянии двух шагов нельзя было различить основания мачты. Сплошной серой мутью стоял он перед иллюминатором. А только что сверкала луна, благоухающая ночь была прозрачно синей…

Первые минуты по возвращении на корабль Николай Петрович находился под впечатлением проведенного вечера и особенно разговора с Кончей. Ее наблюдательность и ум, нетерпеливое стремление помочь удивили и против воли волновали его.

Утром он распорядился достать из трюма с десяток топоров и пил, несколько штук коломенского холста с синим клеймом, кусок тонкого сукна, свечей и воска и связку отборных бобровых шкур. Все это предназначалось миссии Святого Франциска. Не дождавшись ответа из Монтерея, Резанов решил хотя бы показать товары, привезенные для обмена на хлеб.

— Поедем, господин навигатор, куртизировать святых отцов, — сказал он Давыдову, с любопытством наблюдавшему за начальником. Мичман давно не видел его таким. — Только на сей раз поедем как купцы. Подарки образцами товаров будут.

Мичман побежал переодеться. Любознательный, он готов был целые дни проводить на всяком новом берегу, исследуя места, собирая с Лансдорфом минералы и травы, встречаясь с людьми, а потом вечером записывал впечатления в большую тетрадь. Написанное он тут же читал пожилому матросу — денщику Афоньке — и сердился, когда тот засыпал.

— Мундир скорее, Афонька! — крикнул он еще на ходу. — К монахам поедем с его превосходительством.