Обручение состоялось в церкви президии. Дон Аргуэлло хотел сохранить его в тайне, словно все еще на что-то надеялся. Торжественно звучали слова молитвы, прочитанные старым священником.

Резанов и Конча стояли рядом. Он — в белом атласном фраке с орденской лентой, широкоплечий, высокий. Она — маленькая, в тяжелом гранатовом платье и черной кружевной накидке, упавшей на детские плечи. Тонкий золотой крест — подарок падре Уриа — был единственным украшением.

Оба были взволнованы. Резанов думал о прошлом и будущем, о серьезном шаге, который он совершал теперь. О том, как посмотрят еще на этот брак в Петербурге, особенно влиятельные родственники покойной жены — дочери Григория Шелехова. Как будет чувствовать там себя Конча… Он сам до сих пор ощущал какую-то неуверенность перед своими офицерами и командой «Юноны». Словно боялся, что обвинят его в легкомыслии или расчете…

У Консепсии было только будущее. Оно представлялось неясной мечтой, любовью, радостью, большим открытым миром. Она верила в свое счастье.

Приняв поздравления и отпраздновав помолвку, Резанов в тот же день переселился в дом коменданта. Он не хотел пока лишних разговоров на корабле, а кроме того, настояла донья Игнасия. Будущему родственнику место в их семье.

— Жозе, — сказала она мужу, пальцами вытирая слезы, — о религии ты не думай. Господь бог поможет нам. А синьор Резанов — знатный вельможа, наша девочка увидит свет. Может быть, об этой свадьбе услышит король. Дом Морага знали в Мадриде… Конча затмит многих придворных дам, а тут не за кого выйти ей замуж… Я подарю ей свое фамильное серебро. Кстати, надо запаять кофейник. Анна-Павла вчера обнаружила течь… Жозе, — закончила она беспокойно, — я очень хотела бы видеть нашу девочку счастливой!

Дон Жозе не ответил.

Скоро весть о помолвке расползлась по всей Верхней Калифорнии, просочилась в Лоретто и Сан-Диего. Русский сановник превратился в могущественную особу, чуть ли не вторую после императора. Американский дипломатический агент запросил конгресс, британский — сообщил своему послу в Мадрид. А из окрестных деревень и усадеб приезжали в президию люди посмотреть на необыкновенную чету. Особенно много обсуждали будущий брак во францисканских монастырях, видя в нем важный политический акт. Лишь падре Фелипе искривил свои тонкие, веревочкой, губы и назвал Консепсию «испорченной драгоценностью семейства». Бывший иезуит старался скрыть беспокойство. Посланный им нарочный с тайным донесением и инструкциями в Мексико был схвачен индейцами, и письма могли попасть во враждебные руки.

Быстрее зашагали быки и мулы, перевозившие хлеб из миссии Сан-Франциско на «Юнону», пронзительней скрипели арбы. А когда разнеслось известие, что губернатор прислал поздравление обрученным, всполошились и остальные монастыри. Расчет на войну утратил цену, появилась опасность остаться в дураках. Несмотря на тучность и нестерпимый зной, падре Винценто примчался из миссии Санта-Роза, раскачиваясь в травяной плетенке между двух мулов. Черная огромная шляпа закрывала его до плеч.

Падре вылез из плетенки, швырнул туда тыквенную бутыль со «святой» водой, которой освежался в пути, и, наскоро благословляя слуг, детей, статую Мадонны в нише — всех, кто попадался по дороге, быстро проследовал к Резанову. Торопился наверстать упущенное. Дома, в миссии, он уже послал к дьяволу седого монаха — главного своего противника. А чтобы тому далеко не ходить, посоветовал не вылезать из кельи. Винценто радовался своей решимости.

— В юности я пас коров и был разбойником, синьор Резанов, — сообщил он откровенно, отдуваясь и размахивая четками. — Пусть простят меня все грешные на земле… Радуюсь за вас и за синьориту. Такой, наверное, была когда-то святая дева… Хлеб я приказал везти. Через два дня он будет здесь.

Толстяк весело подмигнул Резанову, затем пошел искать старого Аргуэлло, чтобы сообщить об исчезновении Гервасио. Приемный сын коменданта скрылся из миссии неизвестно куда в тот самый день, когда узнал о помолвке Консепсии.

Обрадованный появлением монаха, Резанов приказал ускорить выгрузку балласта и сам отправился на «Юнону». Сегодня донья Игнасия и Конча собирались посетить корабль. Уходя, он еще раз перечитал письмо губернатора. Дон Ариллага писал неофициально, шутливо сетовал, что не уберег крестницу, жаловался, что не может лично обнять обоих, поздравлял и желал счастья.

Губернатор ни слова не говорил о делах. Теперь это было лишним. Николай Петрович уже явственно ощутил результаты. Но слухи о готовящейся войне продолжали его беспокоить, они могли помешать его планам. Могли надолго разлучить с Консепсией. Вчера и так она сказала грустно:

— Два года вы будете в отлучке? Это почти две жизни… Но все равно я буду ждать вас, пока не умру.

Что мог ответить он ей — милому, отважному существу, дороже которого у него теперь тоже не было никого на свете.

— Я постараюсь вернуться раньше, Конча. Сейчас я уеду на Ситху, передам хлеб Баранову. Правитель каждый день стоит с подзорной трубой на утесе… Оттуда направлюсь в Охотск. Затем по снежным лесам и равнинам поскачу в Петербург. Много месяцев я, не вылезая из кибитки, буду ехать и все время буду думать о тебе, моя девочка… Я буду думать, что ты едешь со мной, кругом холодная пустыня, метель, луна, а мы мчимся и не замечаем ничего, и только колокольчик звенит над головами лошадей. Тебе покажется странной эта снежная равнина.

Они сидели на галерее, ночной туман постепенно затоплял берег и сад, и густая, стелющаяся пелена его мерцала при звездах, как снег.

На корабле шла усиленная работа. Часть команды продолжала выгружать балласт, швыряя камни и песок в залив, часть — ссыпала в трюмные закрома зерно. Пшеницу перевозили на двух шлюпках, индейцы тащили мешки к самой воде. Темные тела индейцев, цветные куртки, позументы и шляпы погонщиков и солдат, криками подающих советы, оживленная жестикулирующая толпа вокруг повозок, разлегшиеся на песке быки, суета и толчея у шлюпок напоминали ярмарку, а не погрузку. Советы и участие довели до того, что одна из шлюпок опрокинулась у самого берега, и обрадованные новым развлечением зрители с шумом и гамом принялись ловить мокрых помощников и их шляпы.

Хвостов, наконец, не выдержал.

— Чистое представление, — сказал он Резанову, с невольной улыбкой глядевшему на берег. — Прямо — дети! Беспечность их самою природой потворствуется. Поковырял суком землю, кинул десяток пригоршней пшеницы — и собирай урожай да молись Мадонне. Нашего мужичка посадить бы тут! Дона Ивана да дона Степана, — закончил он мечтательно.

Резанов заметил, что Хвостов, всегда угрюмый и державшийся в стороне, последнее время стал общительнее и живее. Он почти не пил, раза два отправлялся на противоположный берег залива, осматривал холмистые уступы, поросшие травами и дикой рожью, дубовые и лавровые рощи, черту прилива. Но на вопросы отмалчивался, лишь как-то вечером сказал другу-мичману:

— Край сей — золотое дно. Не удержатся в нем гишпанцы. Помяни мое слово, Гаврила. Да и не в гишпанцах дело! — он жевал травинку большими некрасивыми губами. — По ту сторону бухты ничейная земля. Хочу о ней обстоятельно разведать и доложить Александру Андреевичу. Гавань там нашел — прямо чудо! Не говори до поры Резанову. Пускай и мой сюрприз в дело пойдет. Не все ж мне слыть за пьяницу и скандалиста.

Днем на «Юнону» прибыли гости. Девушка сразу подбежала к борту и радостно, долго глядела на золотившееся от зноя море, на синюю кайму горизонта. Представлялось, что она в пути, кругом великий простор и среди него маленький корабль с белыми парусами. То, о чем мечтала и к чему стремилась.

— Я сегодня счастливая, — шепнула она Резанову и легонько погладила его руку. — Да?

Незаметно она повторила слова светловолосой Кристины, сказанные на балу.

Резанов молча сжал ее пальцы. Теперь, после помолвки, он видел девушку каждый день и с каждым днем убеждался, что любит ее все сильнее и глубже.