Настоятель говорил почти о том же, о чем недавно сказала Консепсия.

Под конец Уриа дал совет послать письмо непосредственно царю. Из Монтерея в Мексико гонец доставит его кратчайшим путем. Через Санта-Блаз, Лоретто, Кортесово море — всего шесть тысяч верст. Оттуда в Россию оно попадет к осени.

Уже прощаясь, священник пожелал скорейшего выздоровления и сказал, что около двух тысяч пудов пшеницы синьор Резанов может получить хоть завтра. Больше в миссии до нового урожая хлеба не было.

— Я с радостью купил бы все ваши товары, — заявил он с невольной завистью. — В Калифорнии еще не видели таких вещей…

Он ничего не сказал о предложении своего помощника падре Фелипе дать вдвое больше зерна, зато кормить индейцев соломой. Не был уверен, что Резанов это предложение примет.

После ухода миссионера Николай Петрович сразу же вызвал домоуправителя, попросил чернил и бумаги и послал записку Хвостову немедленно начать выгрузку балласта, а Давыдова снарядить в миссию для приемки зерна. Мичман должен отвезти и клавикорды, стоявшие в каюте Резанова. Это будет подарком русских Сан-Францисскому монастырю. Такой роскоши не было даже в монтерейской церкви.

Остаток дня и следующее утро Резанов находился в приподнятом настроении. Обдумывая письмо в Санкт-Петербург, расспрашивал у доньи Игнасии о ближайших миссиях и усадьбах, о возможных там запасах пшеницы. Нетерпеливо ждал возвращения гонцов, посланных падре Уриа с предложением продать хлеб. Пример Сан-Францисской миссии воодушевлял и давал большие надежды.

Но к вечеру следующего дня настроение упало. Вернувшиеся посланцы не привезли никакого ответа, и, по их словам, в миссиях и поселках предложение Резанова было встречено молча. Только на одном уединенном хуторе бывший солдат, ветеран мексиканской службы, сказал, что привезет десять мер бобов.

Расстроенный, Резанов сидел на галерее. Над океаном опускалось солнце, из-за деревьев его не было видно. Медленно гас багрянец, темнели верхушки дубов, внизу под кустами сгущались тени. Нагретые за день стены дома еще источали теплоту, но из сада уже тянуло вечерней свежестью. Резанов глядел на потухающее небо и не слышал, как вошла Консепсия.

Девушка не сразу окликнула его. Постояв немного у входа, она, наконец, подошла ближе и тихонько сказала:

— Синьор Резанов!

Николай Петрович быстро обернулся. При виде Консепсии он не мог удержать радостного восклицания и, поднявшись с кресла, шагнул навстречу.

— Конча! Откуда вы появились?.. Вас не было в президии?

— Да. Я только что вернулась из Санта-Клара.

От удивления Резанов умолк. До этой миссии почти день езды опытному всаднику, и, кроме того, дорога небезопасна.

— Мы ехали с Луисом ночью, — объяснила Консепсия, слегка покраснев и нахмурясь.

Резанов только сейчас разглядел, что лицо девушки осунулось, запали глаза, а обычно гладко причесанные волосы небрежно связаны на затылке.

— Конча, — сказал он с упреком. — Зачем вы себя так измучили?

Она не ответила.

— Вы ездили ради меня? — догадался Резанов.

— Да.

— Конча!..

Но Консепсия взяла его за руку, подвела к перилам.

— Губернатор оставил отряд в Санта-Клара… — сказала она шепотом. — Так было ему приказано. Я проверила это сама… На случай войны. И монахи, не везут хлеб потому, что ждут, чтобы ваши товары достались им даром. Все миссии оповещены кем-то из своих…

Новость была необычайно важной, но она не удивила Резанова. Он догадывался еще при прощании с губернатором, что тот чего-то не договаривает, что молчание миссионеров после так жадно выраженного желания начать торговлю — неспроста, что слухи о возможной войне смутили даже доброжелателей. И он вдруг почувствовал себя уверенно и спокойно. Боятся они, а не он — в этом его преимущество.

— Ваш отец тоже знает об этом?

— Нет. Крестный ему ничего не сказал.

— Хорошо… — немного подумав, заявил Резанов. — Я сам поеду к миссионерам.

— Нет! Теперь не надо! — девушка решительно покачала головой. — Я послала Луиса в ранчо моей матери, чтобы оттуда везли хлеб, какой есть в имении. Я тоже побывала в трех ранчо. У вас будет хлеба сколько нужно, и… Я не боюсь, что станут говорить об этом!

Последние слова Конча сказала громко, почти с вызовом, но Резанов видел, что глаза ее грустны. Она отдавала ему все, даже свое доброе имя…

Из последующего письма Резанова:

«…Вот, друг мой, и моя исповедь частных приключений. Отнюдь не из корысти или необдуманной страсти сделал я предложение Консепсии, а по искренней привязанности к благородному сердцу юной донны Аргуэлло. Предвижу я толки и, может, усмешку столичных друзей, что-де, мол, Резанов женится на испанке, дабы споспешествовать дипломатической карьере, а я, ей-богу, не думаю о ней и ем хлеб государя не за чины и награды. И ежели судьбе угодно будет окончание сего романа, я, быть может, действительно сделаю пользу Отечеству и обрету счастье на остаток жизни моей… После объяснения с Консепсией и синьором Аргуэлло я утром переехал на «Юнону». Того требовал формалитет, а дела на корабле — неотступного моего присмотра. Из миссии уже начали ставить хлеб, команда приободрилась, монахи в благодарность за клавикорды пригнали пару лучших быков. Однако ж я не имел спокойствия и каждый час ждал гонца. А в президии меж тем переполох случился немалый. Дон Аргуэлло не дал мне окончательного ответа, боясь видеть свою дочь замужем за «еретиком». Он приказал заложить коляску и вместе с доньей Игнасией и Кончей направился в монастырь, надеясь, что монахи сумеют отговорить Консепсию. Но бедная Конча не поддалась на их уговоры, а падре Уриа сказал, что, коль скоро ни одна сторона не станет менять религии, можно согласиться на смешанный брак. Консепсия останется католичкой, я православным, а дети — падре подумал и о детях — по уговору. Только на такой брак потребуется разрешение самого папы и испанского короля.

— Не препятствуйте девочке, дон Жозе, — заявил давнему своему другу падре Уриа. — Мне тоже трудно будет не видеть ее, но Христос и святая Мария благословят этот брак. Может быть, он даст счастье не только вашей дочери, но и мир и спокойствие на всем нашем берегу.

Узнав про сии слова, я еще раз подивился прозорливости и уму старого монаха, неоднократные высказывания коего столь разнились от глупых и недалеких мыслей его важных соотечественников.

В тот же день дон Жозе де Аргуэлло прибыл ко мне на «Юнону». Старый комендант еще более высох и потемнел, однако же держался прямо. Сняв шляпу и с отменной церемонностью поблагодарив за салют, коий приказал дать Хвостов в честь коменданта, дон Жозе проследовал за мной в каюту.

— Мое семейство и я признательны вам за честь, синьор Резанов, — сказал он не садясь. — Пусть будет так!

Суровость покинула его, он перекрестился, а потом заявил, что мне надобно хлопотать дозволение Рима и его католического величества короля Испании. Тогда ж приметил я, что руки у него трясутся…

Вот, сударь мой, и начало моего романа. Завтра будет обручение, а там я снова пущусь в дальний путь и вернусь сюда через Мадрид и Мексику, и ежели не остановит судьба, могу извлечь новую для соотчичей пользу личным обозрением внутренней Новой Испании и, ознакомясь с Вице-Роем, попытать открытия гаваней для судов компании на сих берегах Америки… Ежели б ранее мыслило правительство о сей части света, ежели б уважали как должно, ежели б беспрерывно следовало прозорливым видам Петра Великого, при малых тогдашних способах Берингову экспедицию для чего-нибудь начертавшего, то утвердительно можно сказать, что Новая Калифорния никогда б не была гишпанскою принадлежностью, ибо с 1760 года только обратили они внимание свое и предприимчивостью одних миссионеров сей лучший кряж земли навсегда себе упрочили. Теперь остается еще не занятый никем интервал, столько же выгодный и нужный нам, и там можно, обласкав диких и живя с ними в дружбе, развести свое хлебопашество и скотоводство. Ежели и его пропустим, то что скажет потомство? Я искренне хочу думать, что будет лучшее. Чужого мы никогда не брали, а своим поступаться и нам не след. Широкому сердцу потребен и широкий путь…»