Впрочем, хватит об идеологии. Я был таким же ослом, как и все, и нечего сейчас изображать из себя умного. Все передовые идеи нашего времени в конце концов приведут человечество к атомной войне. Если меня не сожжет атомный огонь, то на радиацию я чихал.

Бани, естественно, закроются, некого будет мыть. Что ж, разведу натуральное хозяйство.

Пока же ежедневно я возвращаюсь домой в шесть вечера, варю себе кофе и пью его из чашки Людовика XIV. Я сажусь в старинное дворянское кресло, которое я по дешевке купил у антиквара, беру с полки перевод старого французского романа. Или переставляю в шкафчике фарфоровые безделушки. Или включаю телевизор.

Если в программе нет кинокомедии, я надеваю один из шести своих вечерних костюмов, белоснежную рубашку, модные черные туфли, аккуратно повязываю галстук и иду в ресторан.

Но иногда мне хочется поужинать дома. Тогда я покупаю бутылку коньяка, икру, несколько других закусок, а в «Кулинарии» — готовую заливную рыбу.

Кстати, я никогда не напиваюсь, от алкоголя мне становится только теплее, и я чувствую, как приятно согревается все мое тело. Мои соседи мне не мешают. Я без споров плачу все, что с меня причитается за газ и электричество.

Соседям я ежемесячно даю сто рублей, и они делают за меня всю уборку в квартире. Соседи меня ценят, потому что я никогда не вожусь на кухне. Мои фарфоровые чашки моет соседка, естественно, за особую плату, а когда набирается много грязных тарелок, я их просто выбрасываю и покупаю новые.

Рубашки я не отдаю в прачечную, туфли не отношу в починку. Гораздо проще покупать новые вещи. Кроме того, нижнее белье остается на мне чистым и через неделю.

В свободные дни я хожу по антикварным, ювелирным и букинистическим магазинам. После каждой такой прогулки в моей комнате появляется какая-нибудь интересная штучка. Поздно вечером я включаю радио и слушаю все станции, говорящие по-русски.

Повторяю, политика меня не волнует, но мне любопытно, как по-разному подают одни и те же события советская пресса и так называемые вражеские голоса.

Джазом я не увлекаюсь, современными песенками — тем более. Но у меня набралась хорошая коллекция пластинок классической музыки. Я предпочитаю Чайковского и Вагнера. Последнюю часть Шестой симфонии или «Сумерки богов» я проигрываю целыми вечерами. Приятно слушать хорошие траурные марши.

Ко мне никто не приходит в гости, и я сам ни к кому не хожу. Если мне хочется высказать свои сокровенные мысли, я их записываю в дневник. Вот и все. Очень редко я предаюсь воспоминаниям. Однако, вспоминая, я пытаюсь понять одну вещь: если бы в последние годы моей жизни у меня был тот же комфорт, что и сейчас, тот же материальный достаток, та же беззаботность, то где разница между моим прежним и теперешним существованием? Тогда возникает вопрос: когда же я на самом деле превратился в покойника?

Однако если уж вспоминать, то, пожалуй, самым счастливым в моей жизни был тот год, когда я работал в райкоме комсомола, в сельхозотделе. Коллективизация и борьба с кулаками тогда были в самом разгаре. Это не так романтично, как теперь стараются изобразить. Но я был молод и во все верил.

Однажды мне пришлось ночевать в пустом амбаре. Крысы бегали по моему телу, и это для меня было страшнее, чем выстрелы в спину. Кстати, я не боялся анонимных угроз, хотя уже получил два письма, в которых меня обещали зарезать.

Молодость... Нас было трое друзей — Васька Лазутин, Сашка Пахомов и я. Васька вовсю ударял за девушками, а Сашку увлекали только книги. Он изучал философию.

С образованием у нас у всех было довольно плохо, и нас удивляла эта Сашкина страсть. Однажды мы спросили Сашку, понимает ли он что-нибудь в философии. Он ответил: «Я люблю все то, что непонятно». Забавно было слушать историю человечества в Сашкиной интерпретации. Мы веселились до упаду.

— Дело было так, — объяснял Сашка. — Перед тем как покинуть деревья, обезьяны устроили профсоюзное собрание. Во время бурной дискуссии выявились две фракции: оптимисты — большевики и пессимисты — меньшевики. Оптимисты хотели идти на поиски нового жизненного пространства, а пессимисты возражали: «Зачем уходить отсюда, — говорили они. — Наша жизнь и так тяжела. Бананов все меньше, змей — все больше. Куда еще тащиться в неизвестность на поиски приключений? Если бы где-то был рай, наши предки его бы давно обнаружили». И обезьяны разделились. Оптимисты стали людьми, хозяевами своей жизни, а пессимисты превратились в южноамериканских обезьян-ленивцев, которые висят на деревьях, зацепившись хвостами за сучья, и питаются случайно пролетающими мухами.

Однако в каждом новом поколении людей, продолжал развивать свою историю Сашка, опять рождались пессимисты. Они тоже не хотели работать, но так как висеть на деревьях неприлично, да и хвоста нет, то они пугали народ, предсказывая скорое наступление конца света, а сейчас они пророчат скорую гибель советской власти и ворчат: «Зачем надо поступать в колхозы? Если бы в них был рай, то наши деды и прадеды уже давно бы объединились...»

— Ну, а среди тех пессимистов твоих южноамериканских, что висят на деревьях, зацепившись за хвост, так вот, среди них уже что, не рождаются оптимисты? — ехидно спрашивал Васька.

— Как же, рождаются, — живо парировал Сашка. — Только они хитрые и сразу становятся буржуями...

Они были веселыми парнями, Васька Лазутин и Сашка Пахомов. Да и я, кажется, был не промах. На деревенских гулянках, помнится, отплясывал до зари. Потом мы вместе с Васькой записались в аэроклуб и оба стали летчиками.

Но это было тоже не так романтично, как изображают сейчас. Иногда часами сидишь на аэродроме в дикий ветер, в мороз, мерзнешь в самолете, ждешь летной погоды. А на каких самолетах мы летали, смешно вспоминать! Кажется, дунешь — и он рассыплется на составные части.

Васька вскоре женился, и каждый вечер я приходил к нему домой. Его жена Нюра поила нас чаем, а мы прокладывали маршруты и занимались теоретическими спорами — мы собирались ни больше ни меньше как покорять Северный полюс. Мы были уверены, что станем известными летчиками.

Да, это была молодость, и у меня были прекрасные друзья.

Сашка погиб во время коллективизации. Васька разбился в тренировочном полете. Я ушел из авиации и поступил учиться в вуз.

Недавно мне понадобилась справка из домоуправления за подписью начальника конторы. Я за этим начальником гонялся целую неделю. В приемные часы его нет, он присутствует на каких-то совещаниях и конференциях, а в остальное время — нет приема. Хоть на стенку лезь с отчаяния!

В общем, получать справки в домоуправлении — это не занятие для живых людей. Тут нужны стальные нервы. И вообще, мне кажется, в домоуправлении сидят механические куклы, их заводят, и они двигаются. Но двигаются по своему замкнутому бюрократическому кругу, куда простым смертным доступа нет.

Но у меня нет нервов, и ждать я могу бесконечно. Короче говоря, наконец-то я застал начальничка. Мне неведомо, что он делал в прежней жизни, но я его сразу узнал по носу, огромному шишковатому носу, второго которого не существует. Так вот где ты укрылся, дорогой покойничек!

Через месяц мы случайно столкнулись с начальником конторы на городской конференции служащих коммунального хозяйства. Меня послали туда делегатом. Федор объяснил: «Ты у нас личность представительная, заметная фигура. Вот и заседай». Мы мило поздоровались с начальничком и завели разговор о Ближнем Востоке.

Я знал, что когда-нибудь меня потянет посетить старые места, эту улицу, этот дом, где прошли последние годы моей жизни.

И вот как-то вечером, в конце октября, когда выпал первый снег, я оказался на знакомой улице. И мне даже почудилось, что я просто возвращаюсь домой с работы, из главного управления.

В неоновой рекламе над угловым домом по-прежнему не горели две первые буквы, и получалось: «...рите сигареты «Прима». На углу, как и раньше, стояло несколько одиноких фигурок, этот угол всегда был местом для свиданий.