Мы поспешили в Москву, где в то время демонстрировалась богатая коллекция тканей. Особенно поразили нас образцы, экспонированные Востоком, и в первую очередь Индией.

Когда в десятках витрин видишь ткань парчового типа, сразу чувствуешь, что это «царица тканей». Тончайшие, совсем прозрачные амру, сделанные из чистого шелка, изумительной окраски химру и, наконец, кхимкаб, тканные золотом и серебром. Золото в легких, просвечивающих тканях, золото в более тяжелых и более богатых по отделке и рисунку. Золото украшает мягко, не назойливо. Сразу представляешь, как в южных краях оно играет на солнце, закрепляя солнечный блеск на земле. Южный характер узора особенно чувствуется в прозрачных, нежно окрашенных, казалось, небрежно, но на самом деле со вкусом накинутых на подставки воздушных тканях. В них не может быть жарко даже там, под солнцем Юга. Они прикроют наготу, но позволят солнцу золотить кожу.

Парча хороша! Рассматривая ее здесь, представляешь, как она в давние времена совершала долгий и опасный путь. Через пустыни в медлительных караванах она мерно покачивалась в увесистых тюках на спинах верблюдов. Через Среднюю Азию, по Волге, по заснеженным просторам Руси она прибывала в первопрестольный град и здесь служила украшением царских нарядов, палат, трона. Немало слез и крови стоили эти куски ткани. Немало гибло людей, пока от примитивного станка, затененного бамбуковым навесом, они попадали в белокаменные палаты, куда сквозь маленькие, изукрашенные морозом оконца нет-нет да проглянет солнечный луч, и парча вспыхнет так же великолепно, как у себя на родине, вызвав волнующие представления о далеком загадочном Востоке.

Парчу хранили как драгоценность, как святыню. Парча выцветала, тускнела с годами, но все же оставалась красивой. В музеях и храмах она и сейчас будит немало восторженных мыслей о древних временах, о далеком когда-то, а теперь близком и менее загадочном Востоке.

И вот я увидел, как в сравнении с этой померкшей от времени красотой засверкала привезенная нами из Ленинграда нетленная силициевая ткань. Она не могла соперничать с лучшими образцами «царицы тканей» по рисунку, расцветке или замысловатости плетения. Она была старше многих экспонатов, представленных на выставке, однако насколько же она была свежее, ярче их, несмотря на свои семьсот пятьдесят лет!

Профессор Мурзаров пристально всматривался в витрины, где были представлены ткани Китая и Индии, Персии, древней Кореи, Паутоо и Вьетнама, Японии и Ближнего Востока, продолжая искать, искать и искать. Он вновь и вновь обходил все залы, часто присаживался, делая пометки и зарисовки в своем большом блокноте. От его внимания не ускользал ни один экспонат. Дольше всего он задерживался у витрин, где были выставлены ткани древнего Паутоо.

Было поздно. Мы направлялись уже к выходу, но он вдруг резко повернулся, подошел к паутоанским стендам и тихо, почти шепотом сказал:

— Вот! Вот родина нашей силициевой красавицы. Ткань родилась на архипелаге Паутоо. Теперь я в этом убежден. Меня никто не переубедит. Да!

Однако никто и не стал оспаривать утверждение Мурзарова. Его заключение было принято специалистами, все они сошлись на том, что стиль рисунка, своеобразное сочетание красок и даже тип плетения этого куска характерны для тканей, вырабатывавшихся на островах древнего Паутоо. Это открытие внесло замешательство в ряды «космических» противников Мурзарова, но… Но это ведь опять ничего не решало. Да, старинные ткани Паутоо действительно походили на кусок, найденный при раскопках Урашту, но ведь ни одна не обладала замечательным свойством нетленности! Не было никаких сведений в истории материальной культуры Паутоо, указывавших на то, что там некогда знали какой-то секрет силицирования тканей.

Все больший круг ученых — историков, этнографов, археологов, биологов, географов и химиков — заинтересовывается этой находкой. В ленинградский музей, где временно находилась ткань, наведываются самые различные специалисты, каждый из которых по-своему увлечен этой необычайной находкой и старался разгадать ее тайну. О ней говорят, спорят, выдвигают самые различные гипотезы.

И вот когда интерес к ткани достиг апогея, она была похищена.

Никто не мог себе представить, что будет организовано похищение, да еще такое, виновников которого так и не удалось обнаружить.

Ткань пропала.

А через неделю в Ленинград приехал Юсгор.

Юсгора я знал давно — мы с ним учились в Московском университете. Не помню, при каких именно обстоятельствах я впервые увидел этого высокого золотистокожего парня с темными вьющимися волосами, выразительными, чуть раскосыми глазами, в которых всегда светился огонек боевого задора, а по временам угадывалась тоска. Сблизил нас шахматный клуб, куда мы оба захаживали, влекомые страстью к сражениям на клетчатой доске. Из шахматного клуба мы часто возвращались в общежитие вместе. В те времена я много и с интересом беседовал с ним о его родном, далеком от Москвы, всегда волновавшем мое воображение архипелаге Южных морей. Но университетские годы давно остались позади. Я уехал в Ленинград, а Юсгор отправился к себе на родину. Нахлынули новые заботы, одолевали дела повседневные, житейские, и наша переписка постепенно становилась все менее интенсивной. Да это и понятно: никакие письма не могли заменить живого общения, ночных прогулок по набережным Москвы-реки, когда мы спорили, мечтали, стремились заглянуть в будущее.

В связи с находкой в Урашту ткани, родиной которой теперь уже многими учеными считались острова Паутоо, я, естественно, сразу же вспомнил о Юсгоре, единственном знакомом мне паутоанце. Тут же я упрекнул себя за то, что уже очень давно не писал ему, все собирался сесть за обстоятельное письмо и, к своему стыду, так и не собрался. Юсгор сам пожаловал ко мне.

Разговор обо всем, что произошло у нас обоих за годы разлуки, как-то не клеился. Мне казалось, что Юсгору не терпится заговорить о чем-то другом, значительно больше волнующем его сейчас. И действительно, как только он счел, при свойственной ему деликатности, возможным, он начал расспрашивать о находке в Урашту. Признаюсь: я был удивлен, узнав, какой интерес он проявляет к силициевой ткани. Оказалось, Юсгор успел прочитать о ней все появившееся в печати и задался целью принять личное участие в ее исследовании. Узнав от меня о похищении, Юсгор сперва пришел в негодование, но вскоре успокоился и даже повеселел.

— А знаете, Алеша, это даже хорошо.

— Что хорошо?

— Хорошо, что ткань украли. — Видимо, недоумение мое было столь явным, что Юсгор тут же поспешил объяснить:

— Украли — это, конечно, плохо, а вот почему украли — это хорошо. Ведь в это время в Ленинграде был Фурн. О, если это так, Алеша! Вы понимаете, ведь если это действительно дело рук Фурна, то, значит, и они считают, что находка в Урашту имеет отношение к тайне храма Буатоо, а они знают много. О, к сожалению, пока больше нас!

Я ничего не мог понять. Кто такие «они», о каком храме идет речь, кто такой Фурн, подозревавшийся в краже? Но я набрался терпения и ждал, когда Юсгор расскажет мне все. Так оно в конце концов и получилось. Я понял, что Юсгор, оказывается, уже давно занимается в Паутоанском университете силициевой загадкой и находка нетленной ткани только маленькая частица этой загадки.

Юсгор увлекся. Он был возбужден и частенько, позабыв нужное русское слово, не задумываясь, употреблял английское или — что было для меня похуже — паутоанское. Говорил он вдохновенно, его лицо было подвижно, глаза блестели. По мере того как у Юсгора остывало волнение, рассказ его становился все более связным и спокойным.

— Тайна храма Буатоо, — продолжал Юсгор, — волновала меня еще в юношеском возрасте, когда я готовился стать жрецом Небесного Гостя.

— Юсгор, вы… Может быть, я не совсем правильно понял вас. Вы были жрецом храма?

На лице Юсгора появилась мягкая улыбка, а в глазах опять показалась давняя тоска.