— Я не был им. Но много лет меня готовили к тому, чтобы я стал жрецом старинного храма Буатоо. Эта часть моей жизни вам неизвестна. Я почти никогда ни с кем не говорю о тех днях. Не говорил я и с вами, но теперь… Теперь многое изменилось. Я расскажу вам обо всем, покажу все собранные материалы, находки. Да, Алеша, вы меня знаете как биохимика, знали студентом, приехавшим в Москву с дальних островов, представлявшихся вам экзотическими.

— Знаю еще как прогрессивного деятеля Паутоо, — перебил я Юсгора.

— Да, и как человека, который очень хотел, чтобы люди его родных островов были свободными, — скромно и не без гордости добавил Юсгор, — но вы не знали, какое у меня было детство и юность. Я расскажу вам о них. Это имеет отношение к силициевой загадке.

Юсгор помолчал немного и потом начал тихо, заметно волнуясь:

— Мой отец был белым, мать — паутоанка. Мать я не помню. Меня вскормила и вырастила чужая женщина — добрая и ласковая Менама. О матери она всегда говорила с такой любовью, что эту любовь я сохранил на всю жизнь, несмотря на то что мать… Вы, быть может, читали где-нибудь, что, до того как острова Паутоо завоевали независимость, у европейцев, владевших нашей страной, существовал мерзкий обычай. Солдат колониальной армии при желании брал себе «паутоанскую жену», и она считалась его законной женой, пока он находился в колонии, а потом… Девочки, рожденные от таких «браков», обычно становились также «паутоанскими женами», а мальчики превращались в «цветных» полицейских. В подобные браки вступали не только солдаты, но и высокопоставленные сановники. Таким был и мой отец. Отца я видел только один раз. Перед самой его смертью. Меня привели к нему в дом-дворец, и он… Мне трудно говорить о нем… Тогда я понимал слишком мало, после я понял слишком много…

Юсгор снова замолчал. На его смуглое лицо набежал сероватый оттенок. Он поник головой, но вскоре продолжил внятно, медленно:

— До семи лет я жил у Менамы, в ее пальмовой лачуге, в небольшой деревушке у моря. Муж ее, рыбак, и ее сын были ласковы со мной. Я никогда не чувствовал себя чужим в их семье. Но больше всех меня любила толстая, добродушная, всегда улыбающаяся Менама. То было хорошее время: я был еще мал и потому очень свободен. Яркое солнце родных островов, золотистый песчаный берег, запах моря… Хорошо!

Но вот всего этого меня лишили и отослали в далекие горы. Там в страшном и непонятном для меня храме я должен был учиться — такова была воля моего отца.

В пятнадцать лет я отлично знал язык древнего Паутоо и массу обрядов. Я уже многое понимал, стал находить своеобразную прелесть в жизни сосредоточенной и уединенной, но все еще тосковал по запаху рыбы и шуму прибоя. Кончились годы тупой зубрежки. Я мог легко и свободно читать древние рукописные тексты, начал разбираться в сути написанного, и постепенно, будто редел гнетущий туман, с ветхих страниц ко мне приходила мудрость древних… Многие мальчики, учившиеся вместе со мной, как только овладевали основами знаний, увлекались обрядовой стороной жреческого учения. Их прельщали празднества, часто устраиваемые жрецами, чтобы поддержать веру в народе. Меня же влекла таинственная мудрость старинных летописных преданий. Я начинал все больше и больше интересоваться историей нашей древней, некогда могущественной страны.

Все мальчики, когда им исполнялось семнадцать лет, проходили обряд посвящения и только после этого допускались к чтению тайных книг. О, с каким нетерпением я ждал этого дня. Мои наставники не подозревали, что не роскошные черно-желтые жреческие одеяния, ожидавшие посвященного, и не возможность впервые за многие годы очутиться вне стен храма заставляли меня с таким усердием готовиться к торжественному обряду. Меня прельщало другое.

Из старинных преданий я узнал, что много веков тому назад на наших островах был Век Созидания — благословенное время, когда, как утверждали древние книги, боги открыли людям великую тайну и люди постигли непостижимое. Мое юношеское воображение было поражено, когда я узнал, что боги научили жрецов Буатоо чудесным образом возводить храмы и дворцы сказочной красоты и величия, создавать мосты, дороги, необыкновенную утварь и нетленные ткани. Я жаждал приобщиться к этой тайне, стремился узнать, как жили народы Паутоо в то легендарное время, как и почему утратили чудесный дар созидания.

Юношей, еще мальчиком, я мечтал вернуть людям этот дар, вырвать у веков тайну и сделать всех счастливыми. Мечтал стать новым Рокомо, новым героем Паутоо. Но я понимал, что прежде всего надо было изучить ритуальные записи, относящиеся ко времени великого жреца Раомара. Однако для всего этого, как говорили жрецы-наставники, надо быть посвященным. Тайные из тайных книг Буатоо доступны только избранным, достойным.

Я верил и ждал. Но еще до того как мне исполнилось семнадцать лет, меня выгнали из храма.

В жалких отрепьях, не знающий жизни вне храма, я очутился за воротами Буатоо, был предоставлен самому себе. Я побрел по дорогам, выпрашивая подаяние, ночуя на обочинах пыльных дорог. К морю, к морю, к моей доброй Менаме! Что еще оставалось у меня? Выпроводившие меня из храма жрецы сказали, что никто больше не делает взносов за обучение и я не могу оставаться под сенью храма. В священной школе могли учиться дети только очень состоятельных родителей.

Долго я добирался до деревушки Менамы… Измученный, голодный, я приплелся наконец к морю, но не нашел ни Менамы, ни ее семьи, ни деревушки: незадолго до этого там было восстание и колониальные войска уничтожили все, что могло быть уничтожено пушками и огнем.

Так я впервые познакомился с миром — большим, ярким и страшным. Вскоре я узнал, что восстание подавлял мой отец, что он был тяжело ранен повстанцами и сейчас уже при смерти. И я пошел к отцу. Не знаю, почему пошел, но, вероятно, тогда я не мог не пойти. Меня допустили к нему. Отец смотрел на меня долго, молча, казалось, изучал каждую черточку на моем лице, стараясь в предсмертный свой час определить отношение к тому живому существу, которое было частицей его самого и было глубоко ненавистно ему. Наконец он сказал… сказал всего несколько слов. Я запомнил их на всю жизнь: «Иди. Иди туда… к своим цветным… убийцам…» И я пошел к своим, пошел навсегда.

В тот день Юсгор больше ничего не говорил о себе. Мы долго бродили по набережным Невы, изредка обмениваясь ничего не значащими фразами. Незаметно для себя обогнули Исаакиевский собор, подошли к «Астории». Юсгор протянул большую сильную руку, дольше обыкновенного подержал в ней мою и сказал на прощанье:

— Алеша, если позволите, я завтра приду к вам. Принесу перевод древнего списка легенды о Рокомо и Лавуме.

На другой день пунктуальный и аккуратный Юсгор появился у меня в назначенный час с объемистым портфелем. В нем была не только обещанная легенда о Рокомо и Лавуме. Юсгор вынул фотокопии с нескольких страниц древних священных книг, перевод песен из паутоанского эпоса «Себерао», пачку темно-желтых, исписанных затейливой вязью листков и, как оказалось, подлинный, уникальный экземпляр одного из обрядовых свитков храма Буатоо. Я был приятно удивлен, когда узнал, что все это, по мнению Юсгора, имеет отношение к силициевой загадке. Невозможно передать, с каким волнением я принялся в то время штудировать (при помощи Юсгора) весь этот материал. Каждый прочитанный листок будил мысли, одну загадочнее и рискованнее другой. Документы заслуживали самого пристального внимания и вскоре изучались не только нами, но и еще десятками людей, а многие и до сих пор составляют предмет исследования, источник споров, смелых догадок.

Однако расскажу по порядку.

Пожалуй, в первый же день моего знакомства со старинной поэтической легендой о Рокомо и Лавуме я понял и поверил, что только она могла послужить толчком к началу интереснейших изысканий о загадочном периоде древней истории Паутоо.

До сих пор никому не удалось обнаружить подлинную легенду, написанную еще до катастрофы, в результате которой скрылся под водой остров Себату. Все списки, с которыми знакомы паутоанские и европейские ученые, — это только более или менее удачные записи изустных старинных преданий. Вот с этими-то материалами и знакомил меня в тот вечер Юсгор. Читал он легенду задушевно, немного напевно, мягко произнося слова и ритмично, едва уловимо покачиваясь. Я то смотрел на его лицо, то закрывал глаза и представлял его там, на родных островах, еще совсем юного, бредущего вместе с оборванными странниками, отдыхающего на привалах, где какой-то иссушенный солнцем, почти коричневый старец с горящими глазами проникновенно обращался к окружавшим его соплеменникам: