Альбиян хотел вернуть ее, но мать остановила:

— Не надо. От слез глаза девушек становятся чище и яснее. Хорошо, что ты приехал. А то она ушла бы на ферму, а там — сама себе голова. Два месяца у Прохладной рыла окопы, я не беспокоилась. Знала, рядом тысячи таких, как она. А на ферме — одна, и главная. Что захочет, то и будет творить.

Насчет замужества Альбиян готов был поверить матери. В прошлый приезд он заметил, что Апчара как-то излишне возбуждена, словно внутри у нее что-то горит и жжется. Когда они остались наедине, Апчара схватила горсть фасоли, присоединила к ним древесный уголек и ловко, как это умеет мать — лучшая гадальщица на весь аул, высыпала на крышку чемодана, горящими глазами стрельнула в брата.

— Хочешь, скажу тебе, в какую сторону меня повезут, когда выйду замуж?

Альбиян подошел к сестре. Та изучала расположение фасолин: куда они легли пуповинкой и как между ними лег древесный уголек, символ домашнего очага. Среди фасолин была одна белая — невеста, а одна самая крупная — жених. По ним, словно звездочет по звездам, Апчара гадала.

— Смотри, смотри, вот очаг. И вот…

— Они тебе правды не скажут, — засмеялся Альбиян. — Ты же комсомолка.

— Постой, не перебивай. Ты не понимаешь. Матери они правду говорят. Почему же не скажут мне? Мама по ним прочитала, что ты вернешься живым и здоровым…

Сейчас, вспоминая об этом гадании, Альбиян думал: значит, тогда сестра просто хотела похвалиться своим женихом, а не гадать по фасолям. Знает она, куда ее повезут. Ясное дело, в Верхний Чопрак, где пустует дом Чоки Мутаева. А теперь вот вспылила и убежала в сад, наверно, стоит и плачет.

— Ты поговори с сестрой, — просила Хабиба, — от нее всего можно ждать. Не могу же я все время ее держать, как под уздцы необъезженную лошадь. То она хочет идти на фронт. То надумала на какое-то ПВО. А мне рассказали про этот… как его… еростат, моростат?

— Наверно, аэростат воздушного заграждения.

— Вот, вот. Девушки несли его, а он у них вырвался из рук. Одна не успела отпустить, то ли за руку ее захлестнуло, так и унесло за облака вместе с еростатом. Теперь ферма — новое дело.

Альбиян пошел к сестре. Она стояла в глубине сада на берегу арыка, весело бурлящего через сотни садов и огородов. Он полноводный в это время, с весны, потому что сам Чопрак, откуда берется вода в арыке, вступает в полную силу, клокочет, грозится снести на своем пути все, что мешает его упругому и сильному белопенному потоку.

За шумом воды Апчара не слышала, как брат окликал ее. Но потом он подошел сам. Он подумал: «Какие мелочи все эти разговоры по сравнению с тем, что происходит вокруг», — и заговорил о своем.

— Знаешь, сестра, зачем я приехал? Мы получаем матчасть. Понимаешь?

— Возьми и меня с собой. — Апчара схватила в ладони и крепко сжала руку брата. Она глядела на него такими светлыми и чистыми глазами, что он улыбнулся, вспомнив слова матери: «От слез глаза девушек становятся чище и яснее».

— Глупая ты.

— Разве в твоем взводе все умней меня?

— А мама? Оставить ее одну?

Апчара замолчала.

— Так вот: мы получаем минометы. Настоящие. А у меня есть один деревянный батальонный миномет. Я знаю, у тебя военный кружок. Может быть, отдать тебе его, как наглядное пособие? Нам он теперь не нужен.

— Миномет? — Не сразу поняла Апчара. Никогда ей не приходилось видеть такое оружие, но она ни от чего никогда не отказывалась, тем более от оружия, которое будет напоминать о брате. — Конечно, возьмем! Только ты не отдавай никому. Два раза в неделю собирается кружок. Оружие изучаем по картинкам. Мне — что, поехать к тебе за ним?

— Зачем, я сам привезу.

— Ты знаешь, как это кстати! Мне Чока сказал: в каждом колхозе будет создан отряд самообороны…

«Опять этот Чока», — нахмурился Альбиян, но не стал перебивать сестру.

Хабиба посмотрела издали на сына и дочь, оживленно разговаривающих, и порадовалась: слава богу, поговорили без обид. И у нее на душе стало легче и веселее.

Но дрогнули губы и похолодело в груди. Не последний ли раз идут в обнимку по старому отцовскому саду брат и сестра? Услышав шаги на пороге, мать взяла себя в руки, села к огню лицом, чтобы не показать детям невольных слез. Теперь и увидят, можно сказать — от дыма.

В очаге ярче вспыхнул огонь. В казанке круглой белой папахой поднималось закипающее Хабляшино молоко.

Откуда только узнали люди об отправке дивизии на фронт? Все, от кого это зависело, думали, что удалось сохранить тайну, но к назначенному часу, как по сигналу, потянулись на товарную станцию люди из окрестных аулов, с берегов всех ближайших речек, даже с Терека и с Чопрака.

Товарная станция огорожена забором, сдерживающим до поры толпу провожающих. На погрузочную площадку пускают только военных и представителей власти. Погрузочная площадка заполнена до самого забора людьми, машинами, повозками, лошадьми, ящиками, тюками.

Хабиба и Апчара пришли с Даночкой, устроились хорошо: у забора оторвана штакетина, при желании можно пролезть. Даночка не раз уже шастала взад-вперед через эту дыру. Всякий раз ее возвращали бойцы, боясь, как бы лошадь не зашибла девочку.

Повозки минометчиков ждали очереди. Альбиян не раз подходил к забору и умолял родных не томиться, идти домой.

— Вы же ребенка мучаете, — говорил он. — Простояли ночь, и хватит. Я не хочу, чтобы вы тут торчали, слышите?

Никто не обижался на Альбияна, ни мать, ни сестра, ни жена, понимали, что ему тяжело видеть слезы родных, слушать одно и то же: «Береги себя», «Пусть аллах будет доволен тобой, как довольна твоя мать», «Напиши сразу же, как приедешь». Понимали, выслушивали все более сердитые слова Альбияна, но с места не трогались.

Во двор товарной станции въехали черные «эмки». Начальство. Апчара знала многих из них. Зулькарней Кулов — высшая власть республики, хорошо одетый, стройный блондин, похожий лицом на русского. За ним начальник НКВД Бахов. С ними военные, командир дивизии полковник Кубанцев — вся погрузка как бы крутится вокруг него. То и дело подбегают другие командиры, докладывают, выслушивают распоряжения, убегают их исполнять.

Погрузка идет полным ходом. Бойцы дружно на руках вкатывают на платформы грузовики, фургоны, повозки, тянут и подталкивают к теплушкам упирающихся лошадей. Старшины сорвали голоса, хрипло кричат, матерятся, подгоняя и без того суетящихся бойцов.

Тот майский день выдался особенно ясным, безоблачным и торжественным. Словно специально для такого парада. Свежепобеленные домики, свежая зелень деревьев, еще не до конца развязавших свои листья, нарядная парашютная вышка — все тонуло в майском солнечном свете.

Невысокие горы окружали город. Они тоже выглядели умыто и чисто, словно и они приготовились к параду. У их подножия, окруженные зазеленевшими купами деревьев, весело выглядывали белые многоэтажные продолговатые дома санаториев и домов отдыха. Издали нельзя было подумать, что везде там теперь госпитали и вместо счастливых отдыхающих, бродящих по аллеям парков, стонут, кровоточат, скрипят зубами, бредят и умирают раненые.

Из всех ущелий тянулись в то утро к Нальчику вереницы нарядных людей, подводы, всадники, пешие. Пестро одетые женщины, стаи мальчишек, седобородые старики, важно ударяющие о землю длинными палками в такт своим недлинным шагам. Всем хотелось увидеть необыкновенный парад и джигитовку — ловкость и мужество, красивую посадку в седле своих сыновей, братьев, женихов, одноклассников, ставших воинами.

Апчара на своей двухколесной таратайке мчалась всю ночь. Боялась опоздать и прозевать торжество. Заехала домой, чтобы захватить на парад Хабибу, но мать с соседкой Данизат давно ушли пешком.

По дороге, обгоняя толпы людей, Апчара вглядывалась в женщин, идущих с узелками и корзинками. За матерями семенили детишки. Балкарские мальчики трусили на осликах. Попался инвалид, ковыляющий на костылях по пыльной дороге, и Апчаре хотелось посадить его на свою таратайку. Но как попросишь его сойти потом, когда отыщется мать.