Генеральшу повезли, — утром шпанская в комнате нетопленной вылезла вялая, по стеклу полазила сонно, к вечеру рядом с чёрной на подоконнике легла брюхом кверху, паук с паучихой в гамаках уснули, лапки скрючили. В ковчеге окна муаром затянуло, — Цинцинатор мистера Джекобса по беспокойству характера выставил, — мистера Джекобса, ерошенного, холодного, сосед справа к себе перевёл, на северный полюс, — вечером, когда плыли оба на льдине, таким словам обучал, что мистер Джекобс только плёнки белые морщил, — вовсе смолк, постарел, старое выученное позабыл: да только раз утром вдруг гаркнет такое многословное, что сосед даже в постели плавучей присел, по ляжкам себя хлопнул.

Генеральшу в пении обвиняли монархическом, — генеральша всё разъяснила, что сама отроду не певала, голосу не имеет, а поёт мистер Джекобс, и отучить его никак невозможно, сколько ни билась. Генеральшу на двенадцатой день выпустили, даже пожалели: — Из-за птицы глупой такая неприятность, — генеральша через город шла, губки синие поджала с достоинством: пострадала невинно, над доносчиком подлым — бог, небо. Небо было мартовским, тяжёлым, белым. Под небом обвислым по тали чёрной люди тащились. Генеральша по Трубниковскому шла, на дома знакомые с вывесками новыми смотрела, вздыхала. К Цинцинатору постучала, во френче в переднюю вышел, поздоровался без сочувствия, чтобы не повредить чем, ключ отдал. Генеральша в ковчег вошла, охнула: было в ковчеге всего не только по паре, а вовсе и по одному не хватало: один столик оставили, да печурка ржавела холодная: в комнате Цинцинатора мебель красная, шёлковая, с цветочками, стояла, ковёр персидский на стене раскинулся — генеральша губами дрожащими спросила, по какому праву к себе перенёс. Цинцинатор красным надулся, синие жилы на лбу налил, гаркнул:

— С контрреволюционным элементом переговоров вести не желаю… Конфисковано по декрету. Потрудитесь не мешать заниматься ответственною работой.

Генеральша до вечера в ковчеге холодном пролежала, — к вечеру из комнаты справа полярной мистера Джекобса в ковчег разорённый вдвинула, села у холодной печурки, сухим кулачком щёку подперла, сказала: — Один вы у меня остались, мистер Джекобс, — мистер Джекобс глазом круглым взглянул, вспушился, да такое вдруг гаркнул в ответ, что как сидела генеральша на стуле, так до вечера и осталась, не двигаясь. А мистер Джекобс, довольный, ковчег оглядывал, воркотал и сыпал, сыпал такое, что даже сам подавился.

Генеральша на пятый день на Смоленском стояла, на земле в клетке мистер Джекобс пушился, — китаец подошёл, присел, подул ему под перо, сказал:

— Куплю, мало-мало… твоя сколько хосис? Попугая не шанго… старая птиса, — всё приседал, лопотал, пальцем по ладони чертил. Потом деньги вынул, отмусолил, понёс клетку. Мистер Джекобс хохлился, качался, плыл: учиться предсказывать судьбу, китайское счастье из ящика вытягивать.

Генеральша в ковчег опустевший вернулась, посреди села, руки сложила. Мухи все спали, брюхами кверху. Цинцинатор на заседание с портфелем уехал на кляче сивой. Сосед справа от всех своих дезертиров под шубой на льдине лежал, пышал не чаем налитый, а кровью горячей, розовую сыпь на грудь и лоб выгонявшей.

Генеральша, как вспомнила словами, какими приветил её мистер Джекобс, голову на жёсткую подушку, бисером вышитую, положила, поплыла: в ковчеге полярном, по морю северному — до самой тьмы: пока щекою рисунка цветистого, бисерного не переняла.

Зима 1922 года

Москва

Хороший народ — китайцы, и рис едят палочками. А вот как возьмут тебя под уплотненье, да по ордеру жилищного вселят: в гостиную, под Клевера, под лес на закате, с мебелью родовой от Черномордика — вдову агронома сам-пять: все дитьё, — и чтоб китайцев скорёжило, хоть и разводят рис: косоглазые и ласточкины гнезда едят, под мандаринами ходят. А до мандаринов ли, когда по талону седьмому третий день обещают, а хлеба не дают. По пятому выдали: канареечного семени полфунта; оно бы ничего по-канареечному запеть, да с притолоки вдове агронома — прямо на шляпку ненавистную коробом, да ведь зазорно: бывший домовладелец. А хотя и бывший, однако у ворот на синем фонаре, под номером вырезанным 13, точно сказано: Синебрюхова по Б. Толстовскому, — лучше всякого нотариуса докажет, если придётся.

Вдова с утра перевозилась: на салазках с Зацепы шкаф волокла, диван без ножки, сундук фамильный, давно уже утробу по татарве развеявший; матрац трухлявый, с самой Зацепы мочальное своё естество разнёсший по ветру. Дитьё тоже таскало, возилось, сопело: все деловые, жизнью обученные. Вдова бюст Пушкина носом поставила в угол: женщина была серьёзная, от революции пострадавшая; дитьё горшочек в коридоре, возле спальни, пристроило, младший на горшочке сиднем сидел, озабоченный.

В жилищный отдел Синебрюхов Илья Ильич ходил объясняться, — объяснили: имеет, как нетрудящийся, права канареечные: сиди на жёрдочке и славь солнце. И солнце хоть не славил, а наоборот, и на солнце поглядывал криво: — Красное, дьявол… И ты покраснело, прислуживаешься, — а сидел возле печурки, пчёлки жужжащей, помешивал, щепочки подкладывал — и в кресле засыпал от обиды.

Сосед Адам Адамыч устроился: раньше ходил на танцевальные вечера играть па-д’эспань или «На сопках Маньчжурии», — теперь по военному ведомству, по части просветительной: и паёк получает, а намедни банку с повидлом и ногу баранью, жирную, приволок. Все хороши, подлаживаются, — оно бы неплохо местечко поуютней, попаёчней, по отделу продовольственному, да ведь не пустят: бывший домовладелец. А какая корысть от этого: в доме дрова колют по кухням, трубы полопались, по делам всяким ходят в подвал — дом бы ржаной высоко взошёл, а кирпичный только сыреет. Обиды в жизни не оберёшься: категория 4-я вместе с о. Иоанном и псаломщиком, — всем людям, как людям, в домовом комитете отвешивают: по кусочку суглинному, со щетинкой, — а 4-й категории спички, две коробки, — сперва вонь, потом огонь, — горят зловеще, сине, серой пахнут, словно чёрта жжёшь. Опять домовладелец, — пришли: — распишитесь — насчёт повинности трудовой: это на рассвете бери скребок и лопату и ступай перед домом чистить, а барышни входящие, исходящие, справочные, ундервудные — в 10 на службу бегут, носик напудренный высунут: — Чистите? — словно не со скребком стоит, а с валторной. Даже сердце вскипит: вот пойди, добейся у них, пудроносых, толка, где что находится — выстудят, калекой на всю жизнь останешься и уйдёшь ни с чем.

Илья Ильич поскребёт, пойдёт к пчёлке, пчёлка жужжит, утешает: — всем порядочным людям плохо, ступай на Смоленский, на кой тебе чёрт сюртук, когда наденешь, схоронят и во френче. А сюртук добротный, петуховский, без сносу: с самой свадьбы и до похорон. Разве татарин ту цену даст: придёт косоглазый, жиденький, седенький, носиком шмургает, на свет поглядит, почмокает, — а ещё Русь под собою держали, тряпичники, коноеды: ах, Русь, Русь, много ты вынесла!

Раньше у ворот вывеска строгая: «Запрещается петь, играть, останавливаться, старьёвщикам, разносчикам и татарам», — а теперь во двор всякий лапсердачник забегает по нужде, да прямо на стенку; старушонки в мусоре роются, картофельную кожуру собирают. В череду простоишь, воблу твёрдую об стол обобьёшь — на сковородке поджаришь кольчиком: на касторовом масле, вроде стерлядки. Тоже по домовому комитету неприятности: жил жилец; в номере третьем, смирный, бумагу исписывал, вроде Пушкина: ночью дежурство по домкому, всё спит, — в одном окне только свет — сидит, пишет: не то «Руслана и Людмилу», не то «Капитанскую дочку» — шут их знает, этих сочинителей. Раз пришёл радостный, глаза блестят, объявил, что выдают по союзу их писацкому по три пуда картошки: утром на салазках приволок — три дня отъедался, даже порозовел. А потом больше не выдавали, ходил сумрачный, всё у вегетарианской меню по-еврейски читал: справа налево, — страшный стал, жёлтый. Утром вдруг вышел, на Илью Ильича посмотрел, как обязанности свои трудовые исполняет, руку простёр, объявил: — Послан господом Иисусом нашим для спасения мира от зла. Человек есть совершенство. Так говорит Рамачарака, — как сказал скверное это слово: — Рамачарака, — понял Илья Ильич, что не в порядке человек, — раньше смирный был, слов этих никогда не произносил. И пошло, пошло: по дому стал ходить, всех к спасению призывать — сам жёлтый, глаза чёрные, волосы с висков седые торчат. И кончился человек: отвезли по свидетельству на дачу — к королям, министрам, фельдмаршалам. Бумагу его исписанную Илья Ильич прибрал, всё пчёлке на поживу: — Аз есмь дух Вселенной — и котлетка морковная шипит, пока льются коричневым буквы.