— Наверное, потому, что король с королевой никогда не предполагали, что им придется выполнить свою часть сделки, поскольку все географы и ученые твердили в один голос, что экспедиция обречена на провал.

— Да ведь, похоже, что это действительно так. Авантюра провалилась, и мы находимся совсем даже не в Азии — тогда чего стоят все эти назначения?

На этот вопрос никто так и не нашел ответа на протяжении следующих столетий, но в то время, похоже, никого не волновало, что столько людей страдает от катастрофических последствий бесчисленных ошибок, все думали лишь о том, как спасти свою жизнь и не умереть с голода, от лихорадки или нападения индейцев.

Последние уже начали открыто бунтовать, и пока миролюбивые племена, населяющие окрестности недавно заложенного форта Святого Фомы, спешно покидали свои хижины и земли, уходя вглубь острова, грозный вождь Каноабо и его красавица жена Анакаона собрали для нападения больше десяти тысяч воинов.

Так разразилась первая колониальная война.

Прошедшие месяцы стерли с лица Сьенфуэгоса последние признаки детства; черты его стали жестче, горящие глаза слегка померкли, а в уголках губ появилась та самая твердость, которой прежде ему так не хватало, она говорила о силе его характера и о способности преодолеть самые трагические обстоятельства, что преследовали его на протяжении последних месяцев.

У него отросла борода, рыжая, густая и непослушная, лишь добавив ему какой-то диковатой привлекательности, при этом она свидетельствовала, что его могучий организм уже полностью развился, и теперь по острову разгуливал полуобнаженный дикий зверь, удовлетворяя сексуальные потребности женщин-асаванок.

Скоро должны были появиться на свет по меньшей мере шестеро его детей, а за ними — еще несколько, зачатых позже. Не подлежало сомнению, что условия жизни на острове стали почти идеальными; пусть даже бывшие рабыни по-прежнему оставались на положении служанок, а их дети — существами второго сорта, но, по крайней мере, ему удалось изжить варварский обычай кормить их через силу и держать в тесных, грязных и темных ямах, подобно скотине. Теперь они хотя бы пользовались относительной свободой передвижения в соответствии с их новым статусом человека.

С другой стороны, появление великого бога Туми, Владыки неба и земли, и множества предметов и новых потребностей, резко изменивших привычный образ жизни до сей поры совершенно примитивных существ, спутало все карты, установив сложную сеть взаимосвязей, в результате чего женщины, ранее лишь пожирающие других людей, размножающиеся и умирающие, теперь постоянно были чем-то заняты.

Сьенфуэгос сделался поистине незаменимым; его уважали, боялись, любили, ненавидели, боготворили и отвергали, сам же он любил и одновременно ненавидел этот остров и его обитателей. Он так и не решил для себя, хочет ли он покинуть его навсегда и забыть, как страшный сон, или же, напротив, остаться здесь, став родоначальником и патриархом племени этих странных и чуждых ему существ.

Но от одной лишь мысли о том, что ему придется остаться здесь навсегда, чтобы оплодотворять безмозглых самок, мало чем отличающихся от животных, к горлу его подступала тошнота.

Он проводил в одиночестве долгие часы на маленьком пляже в северной части острова, удил рыбу и любовался морем, погруженный в воспоминания об Ингрид и все больше впадая в отчаяние, становившееся совсем беспросветным. Стоило ему подумать, что он, возможно, никогда больше ее не увидит, и ему вновь приходилось спасаться в воспоминаниях о своей любви, что выдержала столько испытаний. Однако, стоило ему спуститься на землю — и он готов был разрыдаться, опять обнаружив себя все в том же омуте беспросветной тоски.

Ему вспоминались прекрасные горы Гомеры, глубокие пропасти, горделивые скалы, покрытая снегом вершина Тейде, возвышающаяся над соседним островом, и маленькая лагуна, на берегу которой он ласкал самую прекрасную женщину, когда-либо существовавшую на свете, и ему хотелось послать проклятия небесам, самым гнусным образом над ним насмехающимся.

Он скучал по старику Стружке. Одиночество в окружении столь непохожих на него существ становилось невыносимым, и Сьенфуэгос подивился сам себе, когда однажды вечером оказался на краю узкого ущелья и стал насвистывать лишь для того, чтобы испытать болезненное удовольствие от звуков эха, отражающегося от каменных стен — оно напоминало длинные беседы, которые он вел на своем острое с другими пастухами или со своим добрым другом Бонифасио, сообщающим со дна долины о происходящих в деревне событиях.

Он стал забывать этот необычный язык своего родного острова — первый язык, на котором он научился разговаривать — и теперь свистел, чтобы его восстановить. Это было все равно что говорить с самим собой, чтобы вспомнить свои корни и не превратиться в дикаря, хрюкающего, как карибы, или произносящего короткие и бессвязные слова на чрезвычайно бедном диалекте асаванов.

В иные ночи он бесцельно бродил по лесу, и всякий раз ноги приводили его к могиле старого плотника, где он просиживал до рассвета, упрекая старика в предательстве — ведь тот бросил его одного в таких обстоятельствах, пока, наконец, не засыпал, сморенный усталостью, возле высокого обелиска, чтобы проспать до утра.

Именно во время таких ночных бдений, когда Сьенфуэгос еще спал, на западе замаячили силуэты одиннадцати кораблей Колумба, идущих назад, в Европу, при виде которых старого колдуна охватил тот же панический ужас, что и в прошлый раз. Ему подумалось, что гигантские белокрылые боги продолжают рыскать вокруг, выискивая чужеземцев; а быть может, все еще хуже — они ищут великого Туми, Владыку неба и земли.

Сама мысль о том, что у него могут отнять его кумира, ввергала старика в бездну отчаяния, подобного никогда не испытывал ни один кариб. И когда последний корабль скрылся за горизонтом, растворившись в огромном океане, откуда никто еще никогда не возвращался, колдун решительно направился на поиски Сьенфуэгоса. После долгих блужданий по запутанным тропинкам он разыскал его на крошечном затерянном пляже, полускрытом ветвями деревьев, где возле самого берега в предрассветных сумерках высилась темная громада «Севили».

— Можешь уходить, — сказал он. — Ты должен уйти.

— Куда?

Морщинистый старик в перьях лишь пожал плечами и обвел широким жестом простирающееся до самого горизонта море.

— Туда, откуда пришел.

Потом он повернулся, собираясь отправиться вверх по холму, всем своим видом показывая, что его решение бесполезно обсуждать.

Три дня спустя, починив корабль, погрузив на него столько воды и пищи, сколько могло уместиться, подняв залатанный парус, Сьенфуэгос взошел на борт корабля, который уже дожидался его, нетерпеливо покачиваясь на волнах в маленькой бухте.

Уже поднимая на борт тяжелый камень, служивший якорем, Сьенфуэгос в последний раз оглянулся на берег, где собрались полсотни женщин и детей, пришедших его проводить. Взгляд поневоле скользнул по дюжине округлившихся животов, напоминающих о том, что важная часть его существа навсегда остается на этом острове.

Его раздирали самые противоречивые чувства; он не мог понять, чувствует ли он радость, что вырвался наконец из этого ужасного места, где перенес столько страданий, или же печаль, что вынужден покинуть это маленькое, созданное им королевство, чтобы вновь отправиться на поиски приключений, доверившись волнам враждебного и неизведанного океана.

Он поднял взгляд к вершине утеса, откуда на него смотрел с непроницаемым видом похожий на скелет старый колдун, и понял, что, если бы не уехал, ему пришлось бы столкнуться со стариком и убить его, а может, и некоторых карибок. И потому он лишь пожал плечами с видом фаталиста, приняв свою судьбу — вечно скитаться без какого-либо направления по бескрайнему океану и незнакомым землям. Сьенфуэгос напряг мускулы Геркулеса, поднял камень-якорь, сжал руками румпель и, ослабив шкот паруса, направил нос неповоротливого корабля в сторону открытого моря.