Это оказался красивый зеленый остров, хоть и не слишком большой. Высокие отвесные скалы из черного камня сменялись маленькими пляжами с чистейшим песком. Они дрейфовали вдоль берега более пяти часов, но не заметили никаких признаков присутствия человека: ни хижины, ни лодки, ни даже протоптанной тропинки. С каждой минутой они все больше склонялись к выводу, что остров необитаем.

Теперь жажда стала нестерпимой, и канарец пришел к заключению, что, если Стружка решил умереть на борту корабля, то это его право, он же рискнет и высадится на землю, чтобы любой ценой найти воду.

— Заходи в эту бухту, — велел он. — Я поплыву к берегу и схожу на разведку; если к вечеру не вернусь, уплывай.

— И куда? Без воды я далеко не уплыву.

— Это уж твое дело, но я хочу, чтобы ты знал: я не стану тебя винить, если ты уйдешь. Каждый волен умереть так, как считает нужным, и я считаю, что должен воспользоваться шансом.

Они встали на якорь в сорока метрах от берега, возле белой песчаной косы, где не наблюдалось никаких признаков акул. Взяв оружие, свой верный шест и пустой бочонок, Сьенфуэгос соскользнул в воду, протянув на прощание руку другу.

— Пожелай мне удачи, старик! — попросил он.

— Удачи тебе, Гуанче! — ответил тот. — И помни: я буду ждать тебя до тех пор, пока не появятся эти твари. Жажду я вытерплю. Тогда я привяжу камень себе на шею и брошусь в воду.

Канарец медленно поплыл, высматривая опасность. Когда же он наконец ступил на песок, ощущение твердой земли под ногами показалось ему странным после стольких дней качки на утлом суденышке.

Он настороженно прислушивался к каждому звуку, но слышал лишь пение птиц да крики обезьян, и в итоге начал подумывать, что, возможно, судьба сменила гнев на милость, и этот земной рай и в самом деле необитаем.

Сьенфуэгос оглянулся на старого Стружку — тот явно находился в таком же напряжении. Потом пожал плечами, давая понять плотнику, что придется смириться с неизбежным, что бы ни случилось, закинул на плечо бочонок, помахал рукой на прощание и углубился в чащу с острой шпагой в руке, приготовившись пустить ее в ход при любом подозрительном шорохе.

Поначалу подъем был небольшим, но потом начал становиться всё более крутым, стены по бокам тропы стали отвесными, как в глубокой расселине, захваченной буйной растительностью. Сьенфуэгосу часто приходилось прорубать путь в лианах или высокой траве, страдая при этом от острых колючек и укусов бесчисленных насекомых.

Вскоре он начал потеть, а жажда стала такой нестерпимой, что канарец всерьез боялся, что не перенесет напряжения и в любую секунду рухнет и больше уже не сможет подняться.

Взор его затуманился, ему пришлось остановиться на несколько секунд, хватая ртом воздух и высунув язык, как утомленный пес. Он прислонился к каменной стенке и с удивлением заметил, что всего через несколько метров есть широкий выступ. Однако сейчас ему не хватало сил, чтобы сделать десяток шагов и устроиться поудобней.

Ему в очередной раз пришлось собрать в кулак всю свою несгибаемую волю и желание выжить любой ценой и после краткого отдыха, во время которого он на миг чуть не потерял сознание, канарец возобновил движение, стиснув зубы и решив найти воду, пусть даже это будет последнее, что он сделает в жизни.

Он не помнил, как ему удалось выбраться из расселины. Но в конце концов, многократно скатываясь на дно и вновь карабкаясь наверх, Сьенфуэгосу все же удалось одолеть эти мучительно безнадежные триста метров. Выбравшись наконец из оврага, он без сил упал на траву, рыдая и вздрагивая, словно умирающий зверь.

Он снова остановился, пока пульс не прекратил бешено стучать в висках, снова погрузился в небытие и каким-то чудом вернулся в мир живых, протянул руку, сорвал ближайший стебелек и жадно высосал горький сок, после чего во рту оказалось достаточно слюны, чтобы вылюнуть эту липкую и вонючую жидкость.

Чтобы удержаться на ногах, ему пришлось ухватиться за ствол ближайшего дерева. Так он медленно продвигался вперед, перебираясь от дерева к дереву и шатаясь, словно пьяный. В мозгу его роились призраки, перед глазами неоднократно вставал образ прекрасной тихой лагуны, где он впервые встретил Ингрид, а в ушах звучал серебристый смех любимой в те мгновения, когда они страстно занимались любовью прямо на траве.

Однако вскоре смех повторился.

Он повторялся вновь и вновь — так настойчиво, что канарец подумал, не сошел ли он с ума; но тут к смеху Ингрид присоединился чей-то еще, а затем послышались звонкие голоса, крики и плеск воды. Сьенфуэгос тряхнул головой, чтобы убедиться, что это не фокусы его воображения, а действительно где-то поблизости есть люди.

Он направился в ту сторону, откуда доносились голоса, которые притягивали его, как магнит. Пройдя через перелесок, раздвинул толстые ветви кустов, и перед ним действительно открылась лагуна, точно такая же, как та, в родных горах на Гомере. Правда, Сьенфуэгос тут же вынужден был признать, что эта лагуна не совсем такая; здесь со скалы срывался целый поток чистой воды, прыгая с камня на камень, а у подножия водопада резвились с полдюжины девушек.

Он наблюдал за ними, оставаясь незамеченным, любуясь их ладными телами и чернотой гладких волос, потоком спадающих на спину. Несомненно, большинство были совсем юными, и, обнаружив поблизости незнакомого мужчину, они вполне могли устроить переполох. Тем не менее, жажда оказалась сильнее осторожности, и, сделав последние три шага, канарец рухнул ничком на берег, погрузив лицо в воду.

Он пил и пил, не боясь лопнуть или захлебнуться, не обращая внимания, что происходит вокруг; когда же он наконец поднял голову, то обнаружил, что семь пар черных глаз глядят на него с каким-то странным выражением.

Сьенфуэгос не мог точно определить — был ли то страх, ярость или удивление, и несколько минут, показавшихся ему вечностью, они молча изучали друг друга, словно ни канарец, ни девушки не имели ни малейшего представления, как поступать в подобной непредвиденной ситуации.

Затем на противоположный берег лагуны из воды вышли две женщины. Сьенфуэгос отметил прекрасную грудь младшей, ее тонкую талию, стройные ноги, широкие мощные бедра, чуть выпуклый лобок, лишенный волос, и, наконец, огромные изуродованные ступни, придававшие ее ногам безобразный вид, что заставило его в ужасе вскрикнуть:

— Боже ты мой! Это же карибки!

У ее подруги оказались такие же изуродованные ноги, и Сьенфуэгос поневоле вспомнил тех жутких людоедов, что прямо у него на глазах сожрали двоих товарищей, и, если до сих пор у него еще оставались какие-то сомнения, то, когда остальные купальщицы одна за другой полезли из воды, все стало совершенно ясно — и у всех были такие же безобразные ноги, а на их лицах проступило одинаковое выражение злобной свирепости, совершенно не вяжущееся с веселым игривым смехом, который он слышал всего несколько минут назад.

Однако, лишь увидев, как они похватали каменные топоры, копья и тяжелые дубинки, которых Сьенфуэгос до сих пор не заметил среди высокой травы, он сообразил, что перед ним — опытные воительницы, а вовсе не хрупкие девушки. Только теперь он полностью осознал опасность и, вскочив, бросился бежать в ту сторону, откуда пришел.

Несмотря на то, что он напился, силы его еще не восстановились; ослабевший и растерянный, он даже не помнил дороги назад, и вскоре с ужасом обнаружил, что бежит через густые заросли, преследуемый полудюжиной голых женщин, которые лишь рычали да порой испускали странные короткие вопли, похожие на приказы.

Менее чем в пятистах метрах от лагуны ноги у Сьенфуэгоса подогнулись, а воздух отказался проникать в легкие, а потому канарец решил укрыться за густыми папоротниками, спрятавшись как мог и постаравшись не вспоминать о кошмарном конце Дамасо Алькальде и Черного Месиаса. Сердце рвалось из груди, словно его тянули стальными клещами, Сьенфуэгосу пришлось изо всех сил стиснуть зубы, чтобы не зарыдать в истерике от жуткой мысли, что он закончит так же, как его товарищи.