Прошлое лето было дождливым, много сена сгнило в валках, и наш бригадир Шурыга получил выговор за то, что он не бог Саваоф. Шурыга так и сказал:

— Три года стояла хорошая погода, и три года мне давали премии и сажали в президиум, на четвертый задождило — объявили выговор. А был бы я бог Саваоф, все дожди на сенокос отменил бы, и опять сверли в пиджаке дырку. Саваофу хорошо, он с погодой что хочет, то и делает.

Теперь вот решили рубить вешала для сушки сена. Шурыга мудро рассчитал, если приготовить их зимой, то летом работы будет меньше, и распорядился:

— У тебя сейчас мертвый сезон. Сено вывезли, дорогу наледь перекрыла. Ни ты ни к кому, ни к тебе никто. От скуки можно полезть на стенку. А с вешалами и тебе развлечение и нам польза. К тому же заработок. За охрану горючего и техники — оклад, за вешала получишь деньги по наряду. Пару месяцев топором помахал и заработал на мотоцикл. Так что действуй!

Прогулявшись по опустевшему Лиственничному, Шурыга еще раз напомнил, чем я должен заниматься, и укатил в совхоз, я снова остался один в своей деревеньке-малютке. Когда в тайге гуляет метель — сижу дома, листаю журналы и слушаю радио, чуть стихнет — отправляюсь строить, похожие на жидкие заборы сооружения. Я закончил ладить их на ближних покосах, теперь наступила очередь Телефонного. Туда больше десяти километров, так что придется с неделю пожить в поставленной у покосов избушке.

…Всю ночь свирепствовал ветер. Он сорвал толь с навесов, обломал половину веток на ивах и разбросал по Фатуме. Я уже хотел объявить себе выходной по погодным условиям, но перед самым рассветом диктор из Магадана сообщила, что по области не ожидается осадков и видимость более пяти километров. Я помянул ее недобрым словом, сунул топор в рюкзак и отправился спасать Шурыгу от очередного выговора.

На реке уже светло, но в таежной чаще царит полумрак. Перекликаются куропатки. Услышали скрип снега под лыжами, на минутку притаились, затем отозвались снова. Осторожно пересекаю неширокое болото и спускаюсь к заросшему тальником ручью. И болото, и берег ручья испещрены следами куропаток. В снегу темнеют их норы-спаленки. Возле каждой оттиск широких крыльев. А вот и сами птицы — тугие белые комочки на мохнатых лапках. Они давно видят меня, но улетать не торопятся.

…Когда еле угадывающееся за тучами солнце поднялось над тайгой, я уже подходил к избушке. Маленькая, с почерневшими от времени бревенчатыми стенами, она совсем ушла в сугроб, даже на трубе собралась снежная шапка. Дверь в ней сожгли туристы. Я завесил пустой проем ватным одеялом. Тепло такая дверь держит неплохо, но не то что медведь, малый горностай запросто заберется в мое жилье, поэтому спать в нем не очень уютно.

Покосы начинаются рядом с избушкой. Сено с них давно вывезли, но весь снег вокруг остожьев усыпан зелеными стебельками. Эти стебельки и привлекают диких оленей. Олени выбили рядом с остожьями глубокие ямы, а некоторые бродили прямо по бревенчатому настилу.

Я еще немного походил у остожьев и принялся за работу. Рубил жерди, стаскивал их в кучу и все время посматривал на реку. Мне казалось, что вот-вот оттуда покажутся олени и примутся собирать стебельки разбросанного сена…

Спал до полуночи, потом ни с того ни с сего проснулся. В избушке тепло. От горящих в печке дров на стене поигрывают светлые блики, под нарами шебаршит полевка, да в бревне у изголовья пощелкивает короед.

Что же меня разбудило? Кажется, кто-то позвал. За стеной тихо. Спрыгиваю с нар и подхожу к окну. Стоящие неподалеку от избушки ивы пригрелись под снежными шапками и тихонько дремлют. Рядом с ними пень, донельзя похожий на огромный гриб-боровик. У него снежная шапка сдвинута набок, словно так удобнее подсматривать в мое окно.

Забрался на нары, чуть поворочался, нет, никак не уснуть. Состояние какое-то непонятное. Будто кто-то таится рядом и не хочет показываться на глаза. Спрыгиваю на пол, одеваюсь и, отогнув в сторону заменяющее дверь одеяло, выхожу за порог. На голову осыпается собравшийся на одеяле иней. Зябко поеживаясь, стряхиваю его, оглядываюсь вокруг, затем перевожу глаза на небо. Оно чистое, звездное. Над Фатумой висит большая зеленая звезда. Она такая яркая, что больше напоминает мощную электрическую лампочку. Интересно, как она называется? Шурыга утверждал, что это и есть планета Венера.

Чуть в стороне еще звездочка. Эта маленькая, красноватая. Светит так слабо, что, кажется, вот-вот погаснет. Тайга ушла в ночь. Набираю охапку дров, стряхиваю с одеяла снег и уже наклоняюсь, чтобы нырнуть в тепло зимовья, как вдруг меня поражает мысль: а ведь второй звездочки рядом с Венерой нет и быть не может!

Снова и снова всматриваюсь в ту сторону. Нет, это не звездочка. Как раз там тянется длинная прорезанная рекой сопка. Просвет совсем узкий, и даже Венера сейчас уйдет за него.

Красная звездочка исчезла, потом загорелась снова. Кто-то там ходит и заслоняет разведенный на сопке костер. Кто же это мог быть? Может, охотники? Так почему не пришли в гости? Избушка стоит на открытом месте, к тому же я целый день жег на покосах большой костер.

Возвращаюсь в зимовье, грею у печки настывшие ноги, затем принимаюсь переобуваться. Сейчас не помешал бы фонарик, но он остался в Лиственничном. В темноте до костра-звездочки мне не добраться. Пробую соорудить светильник из консервной банки. Рискуя поранить пальцы, вырезаю рядом с нарисованным на банке тупорылым бычком узкую щель, пробиваю в донышке дырку и вставляю свечу. Осталось приделать проволочную дужку, и светильник готов.

Надеваю лыжи, поправляю фитиль в самодельном фонарике и спускаюсь к реке. Лучше всего держаться Фатумы. На реке снег плотнее, а иногда встречаются и участки открытого льда.

Перехожу замерзший ручеек и сразу же натыкаюсь на полосу вспаханного оленьими копытами снега. По краям полосы угадываются следы нарт. Недавно здесь прошла оленья упряжка. Откуда она взялась? Живу в Лиственничном больше трех лет и не встречал ни разу. Идти легче. Правда, только левая лыжа скользит по нартовому следу, правая же все время прыгает по комковатому снегу. Но все равно с целиной не сравнить.

Потянуло дымком, и сразу же налетевший с распадка ветер принес хорканье оленя. Костра пока не видно. Нет, заблестел. Осталось совсем немного. Нужно предупредить, а то подумают — зверь, и пальнут из ружья.

— Ого-го-го-го-о! Это я! К вам иду. Чего это вы проехали мимо избушки? — кричу первое, что пришло в голову. В ответ тревожно захоркали олени. Спят они там, что ли? Поднимаюсь на покатый взгорок и сразу же замечаю стоящего под лиственницей оленя. Не вижу веревки, но по его поведению догадываюсь, что привязан. Огибаю его, прохожу еще шагов тридцать и упираюсь в нарты. Фонарик освещает полукруглую их спинку, свисающую на снег шкуру и сидящего на ней человека. Склонившись над разведенным у ног костром, он словно закоченел в этой позе. Руки забраны под мышки, шапка надвинута на глаза.

— Эй, товарищ! Проснись! Ты чего здесь устроился? Слышишь, товарищ!

Он поворачивает ко мне голову, силится что-то сказать и тут же начинает валиться прямо в костер.

Пьян, что ли? Хватаю его за воротник и довольно грубо укладываю на нарты. Теперь можно разглядеть лицо. Широкие скулы, узкие щелочки полуприкрытых глаз, черные жесткие волосы. Кто-то из коренных северян. Чукча или эвен. Одет в серую суконную куртку, кожаные брюки и высокие торбаса. Нечаянно коснулся лба. От него пышет жаром.

— Товарищ! Слышишь, товарищ! Тебе плохо? — Несколько раз толкнул его в плечо, и он заговорил на непонятном мне языке. Из всего я поймал только «рация» и «пять часов». Кажется, он бредит.

Мечусь в темноте в поисках топлива. Валежник под снегом, сухое дерево отыскать трудно. К счастью, вспомнил, что, поднимаясь на взгорок, видел поваленную лиственницу. Бегу туда и скоро возвращаюсь с охапкой сучьев. Человек лежит на животе, свесив голову с нарт. Куртка, которой я прикрыл его сверху, сползла на снег. Укладываю поудобнее, неожиданно его рука хватает меня за свитер у ворота и тянет вниз. Пальцы держат ткань очень цепко. На какое-то мгновение становится страшно.