Наконец и наша стоянка. Еще издали вижу сидящих под яркой электрической лампочкой двух человек, третий возится у костра. Мамашкин положил руку мне на плечо, сжал его, удовлетворенно гоготнул:

— Мужик добрую выпивку, как собака, нюхом чует. Я же говорил, новоселье отмечать будем, вот они как мухи на мед и полезли.

У стола сидят Бобков и незнакомый парень, у костра наш Федька. Увидев, что у нас всего лишь удочка и небольшая сумка, Федор обрадовался и стал здороваться с нами за руку, словно не видел сто лет.

Бобков поднялся из-за стола, тоже пожал нам руки, а потом с обидой сказал:

— Я, значит, пресмыкаюсь перед продавщицами, чтобы они выделили для несчастного таежника хоть несколько батареек, а он здесь настоящую иллюминацию устроил. Мы сегодня у тебя ночуем, не выгонишь?

Говорю, что очень рад гостям, знакомлюсь с напарником Бобкова, и вообще, веду себя, как и подобает радушному хозяину.

— Ну как клевало? — кивнул Бобков на сумку, которую все еще держит в руках Мамашкин.

— Маленько есть. — Мамашкин приподнял сумку с рыбой и предложил: — Может, ушицу заварганим, а? У нас и к ушице кое-что найдется.

— Наверное, не стоит, — улыбнулся Бобков. — Понимаете, я рыбу-то не очень люблю, и все из-за того, что она рыбьим жиром пахнет. У меня от него с детства аллергия. Да и ждать-то вашей ухи некогда. Нам подниматься рано. Где-то здесь компания орудует, никак ей на хвост не наступим. Лучше немного перекусим, и на боковую.

Мне и самому неохота после невода возиться с варевом, я забираю у Мамашкина сумку с рыбой и прячу ее в устроенный подо мхом «холодильник». Там у меня со вчерашнего дня лежит несколько хариусов и штук пять мальмин. Лучше подхвачусь утром и приготовлю мужикам роскошный ужин-завтрак. Сегодня я нашел у лесозаготовителей совершенно исправный таганок, так что можно этой рыбы нажарить.

Накрыли стол, разлили по кружкам водку, выпили. Бобков выпил, сколько ему налили, и принялся с аппетитом есть вареную курицу. Мамашкин оттеснил и меня, и Федора на задний план, сам предлагал гостям то приготовленное по особому рецепту сало, то домашнюю тушенку, то выращенные в собственной теплице огурцы.

Бобков ел, похваливал, а потом хмыкнул и, хитровато глянув на Мамашкина, сказал:

— Испортили мы вам ужин. Уверен, не будь нас, на столе была бы совершенно другая раскладка.

— Как это? — не понял Мамашкин.

— Ну, как сказать, меню другое, что ли. Балычок, икорка, рыбка вяленая.

Я бросился выручать Мамашкина:

— Откуда у них? Они-то здесь первый день, а я все, что поймал, Шурыге отдал. Сами понимаете, начальство уважение любит.

— Вот-вот, и я об этом. Думаете, вы первые такие? Я десять лет скитаюсь по Чилганье, уж сколько раз меня хлопцы здесь обедами да ужинами угощали. На закусь разве что птичьего молока не подавали. Не поверите, даже кокосовым орехом как-то потчевали, но вот икрой не угостили ни разу. Разве сам отберу, так это неинтересно.

— Наверное, им кажется, что вы в этой икре купаетесь, как карась в сметане. Считают, надоела она этому рыбинспектору до ужаса, — сказал напарник Бобкова.

— Действительно, они считают, а я икры в этом году и не пробовал, — с неподдельной обидой пожаловался Бобков и, повернувшись ко мне, попросил: — А ну-ка, хозяин, если не жалко, неси сюда икрянку, мы в момент сгоношим пятиминутку.

Сидевший у края стола Федор с готовностью подхватился и направился к «холодильнику». Я тоже поднялся подыскать посудину для икры-пятиминутки, и в этот момент Бобков подмигнул своему напарнику. Незаметно так двинул бровью, и, если бы не то напряженное состояние, в котором я находился весь этот вечер, возможно, это подмигивание прошло мимо моего внимания. Но сейчас я понял, что никакая икра Бобкову не нужна, а просто ему зачем-то хочется посмотреть наш улов.

Я обогнул стол, подошел к склонившемуся над «холодильником» Федору и грубо оттолкнул его в сторону:

— Давай, Федь, договоримся, когда хоть одну рыбку сам поймаешь, тогда ею и задавайся. А то, если ловить — «мне и смотреть на твою удочку тошно, на одном конце удочки червяк, на другом дурак», а демонстрировать же чужой улов ты первый. — И, повернувшись к Бобкову, спросил: — Всю нести или сколько?

— Да нет, — махнул тот рукой. — Нам парочки за глаза хватит.

Засовываю руку на самое дно «холодильника», нащупываю там две пойманные спиннингом мальмы и небрежно бросаю их на стол. Бобков взял ближнюю, отклонился к свету, поддел ногтем верхнюю губу рыбины, осмотрел, хмыкнул и передал напарнику. Тот тоже обследовал мою добычу, поднял глаза на Бобкова, улыбнулся:

— Будем, Михайлович, спать укладываться, что ли? Ну ее, эту икру, у меня глаза уже сами слипаются. Я в кабине лягу, а ты давай в это «ГАИ». Я бы тоже с вами устроился, да боюсь, не усну. Очень уж ваше «ГАИ» мне на психику давит. Всю ночь арестантом чувствовать себя буду.

Уехал Мамашкин и увез хорошую погоду. Буквально к вечеру задул сухой морозный ветер, сыпанул желтой хвоей, закружил багровым листом. Небо оставалось по-прежнему высоким, но и неторопливо плывущие у самого солнца тучи, и само солнце, казалось, дышали промозглым холодом. Снега не было, только колючие ледяные крупинки больно хлестали в лицо да на замерзших лужицах надуло белые гребешки.

В заводях появился первый лед. Он был неширок и до того тонкий, что от малейшего усилия прогибался и стрелял белыми лучиками, но сразу же под эту ненадежную с виду защиту устремились хариусовая молодь, форельки-икроеды и краснопузые гольянчики. Плавают туда-сюда и, хотя слышат шаги и даже хорошо видят меня, удирать не торопятся. Детский сад, да и только.

Мудрый и прозорливый Шурыга оказался неправ, предвещая, что мы споемся с Калипухом. Несмотря на обещанные двести восемьдесят, Федор не очень-то рвался к работе, а, главное, когда я напомнил, что в тайге мы должны заботиться друг о друге, он без всяких обиняков заявил:

— А зачем это? Что я, баба о тебе думать?

Однако приготовленное мною ел и внимательно следил, сколько я накладываю себе мяса или чего там другого.

В первый же день совместной жизни у нас произошла стычка. Утром я захватил инструмент и отправился к лесозаготовительному участку закрывать емкости с соляркой. Двоим там делать нечего, и я велел Федору оставаться на стане, рубить жерди для навесов.

Я провозился с горловинами часа два, потом обнаружил, что толь, которым прикрыт дизель, порвался, и принялся упаковывать все по-новому. Возвратился домой усталый, голодный, всю дорогу мечтал о кружке горячего чая, но еще издали заметил, что костер не горит и, по всем признакам, на стане никого нет. Я ускорил шаги, подумав, не случилось ли чего с Федором, а тот сидит на пороге вагончика и ладит пружину к большому ржавому капкану. Рядом валяется с десяток кое-как обрубленных жердей.

— Что случилось? — спрашиваю его.

— Ничего, а что? — с удивлением глядит на меня Федор.

— Ты обед сварил?

— Зачем? Я не хочу есть. Банку тушенки открыл, компотом запил, все нормально.

Я начал кипятиться, доказывать, что полдня был занят работой, а он обстрогал три жердочки и прохлаждается.

— Ты чего психуешь? — непонимающе глянул на меня Федор. — Я-то видел наряды, там о цистернах ничего не сказано. Ну, а если и обшил — твое дело. Каждый по-своему с ума сходит…

Самое же интересное, что буквально через полчаса он подошел ко мне и спокойнехонько, словно ничего не случилось, попросил помочь распустить трос. Сплетенный из тонких ниток стальной канат был до того гибок, что, казалось, сам переливался в руках. Калипух привез его из Магадана, и когда Мамашкин попросил отрезать метров пять на буксир, Федор сделал вид, что не слышит, и быстренько унес всю бухту в лиственничник.

Я мысленно досчитал до десяти, затем помог Федору распутать трос, приготовил обед, и мы до самого вечера ставили столбы под навес. Пока не замерзла земля, нужно торопиться с этой работой. Мы вкапывали столбы, трамбовали землю, приколачивали распорки. Наверняка Федору приходилось немало плотничать, хотя об этой его специальности Шурыга не упоминал. За каких-то полчаса Калипух развел и наточил ножовку, подправил топор и набил на лопату новый черенок. При этом он категорически запретил мне пользоваться его топором.