Я рассмеялся, улыбнулся и Шурыга, а Мамашкин пожал плечами, стукнул каблуком по колесу и сказал:

— Не понимаю, что здесь смешного? Кому глянется поп, кому попадья, а кому попова дочка. Просто человек смотрит на мир более рационально.

— Ну что рационалист, это уж точно, — поддержал его Шурыга. — Мужики эти веники сдали на ферму по пятаку, а он банщице по тридцать копеек загнал. Буди его, да будем разгружаться, мне к планерке нужно в конторе быть.

Разгрузились, еще раз прикинули, где лучше всего поставить домик-будку, где столовую, где навесы для техники, Шурыга кликнул шофера и укатил в совхоз. Я договорился с ним насчет зарплаты, и он пообещал или привезти ее сам или передать с Мамашкиным.

— Одно в толк не возьму, зачем тебе в тайге деньги? Что-то мне все это сомнительно и подозрительно, — щурил глаза Шурыга. — Не вздумай здесь какой-нибудь конфуз организовать. — И в кабине приопустил стекло и, кивнув в сторону Федора, добавил: — За него не бойся. Я ему все наряды показал, если справитесь, прямого рублей по двести восемьдесят получится. Калипух деньги уважает, теперь и тебя на заработки потянуло, так что споетесь.

Не успела машина с Шурыгой исчезнуть за поворотом, как у нас закипела работа. Прежде всего Мамашкин решил завалить нас стройматериалом.

— Не сегодня-завтра полетят белые мухи, потом каждое бревно по пуп в снегу тянуть будешь, да к тому же и вид у вашего лагеря слишком неубедительный. Палатка, костерок — глянуть со стороны — турист-браконьер местный. Иначе не подумаешь. А вот когда здесь будет маячить гора бревен, доски появятся, стружкой запахнет — любой рыбинспектор даст голову на отсечение, что человек явился сюда не за икоркой. Политикой, браток, не только в ООН заниматься нужно.

Отыскали ломы, трос, натянули рукавицы-верхонки и завертелись. Привезли две тележки досок с лесозаготовительного участка, приволокли брошенный у дороги прицеп, забрали остатки размытого моста.

Памятуя слова бригадира, я наблюдал за Калипухом и ничего такого не заметил. Он карабкался на бревна, ворочал ломом, таскал трос ничуть не меньше, чем я. Правда, раза два я приловил Федора на том, что он хватался за более тонкий конец бревна, но, во-первых, это могло получиться случайно, во-вторых, он выглядел щуплее меня и, понимая это, экономил силы.

А вот насчет коммерции бригадир подметил точно. На вырубках буйно разрослась смородина. В этом году был хороший урожай, и ветки буквально гнулись от красных ягод. Пока Мамашкин отвозил бревна, Федор успел набрать литровую банку смородины и стал подсчитывать, сколько можно выручить за разбросанные по лесосекам дрова, а затем его внимание привлекли вскипающие со дна небольшого таежного озерка пузыри.

— Надо же, сколько добра пропадает. Ты, наверно, и не знаешь, что этот газ горит не хуже бензина. Если собрать в баллон, можно запросто и жратву сварить, и машину заправить. А он буль-буль — и в воздух, буль-буль — и в воздух. Может, вместе с каждым этим «буль» копейка вылетает.

Мы разобрали два лежащих у опушки штабеля и взялись за третий, когда Федор присел, заглянул под бревна и махнул рукой:

— Сюда! Нора какая-то. Ружье несите, кажется, там кто-то есть.

Со стороны густого лиственничника под штабелем темнеет широкое отверстие. По бокам оно заросло пушицей, сверху крест-накрест пересеклось чуть заметными паутинами. У всех растущих вокруг штабеля молодых лиственничек сломлены вершины. Берлога! Перед тем как залечь, медведь заламывает деревца у своей берлоги и выстилает тонкими веточками пол своей зимней квартиры.

Мамашкин зажег спичку, посветил в дыру. На дне слой потемневшего перетертого мха, кое-где из него выглядывают лиственничные веточки. Я залез в берлогу, чуток полежал на подстилке, стараясь представить, как чувствует себя здесь косолапый.

Мамашкин обследовал лежащие в штабеле бревна, одно даже приподнял, затем распорядился:

— Не будем трогать. Вдруг он снова сюда на зиму спать устроится. Мы его аккуратненько из берлоги и вытряхнем. Мне, братцы, медвежья желчь во как нужна, — чиркнул он себя по горлу. — Две сотни без всякого на бочку выложу. Вы это, мужики, учтите.

Часов в шесть вечера, когда наша стоянка стала напоминать лесозаготовительную биржу, Мамашкин заглушил трактор и позвал меня в кабину.

— Ты когда-нибудь имел дело с неводом? — спросил он, пытливо глядя мне в лицо.

— Давно. Я удочкой все время ловлю, а неводом лет десять не пробовал.

— Ну, против меня ты академик, — хохотнул Мамашкин. — Я-то вообще никогда не пробовал. Представь себе, невод есть, резиновый костюм у соседа занял, расспросил, что и как, а попрактиковаться не пришлось.

— Может, Федор?

Мамашкин глянул на сидящего у костра Калипуха, скривил губы:

— Не пойдет. Не та музыка, и голос не тот. Он же в первой яме утонет или в сеть запутается. А нам, браток, утопленники не нужны… Говоришь, твой Бобков вниз укатил? А объезда какого-нибудь не знаешь?

Я пожал плечами.

— Нет здесь другой дороги, — уверенно подтвердил Мамашкин. — Мост мы доломали, а через скалы и луноход не пройдет. Сейчас перекусим, захватим невод и попробуем удачу. Не ехать же домой с пустыми руками.

«А если он вдруг заявится? — подумал я о Бобкове. — За шумом воды никакой машины не услышишь. Обогнет плес и возьмет голыми руками».

Говорю об этом Мамашкину, тот снисходительно смотрит на меня:

— Ну уж для этого Федор сгодится. Сунет в костер кусок резины, мол, приехали люди, чай нужно подогреть. А дым от нее знаешь куда виден. У меня на это бросовая камера всегда найдется. Нужно только прихватить с собой удочку. Если кто сунется, мы рыбачим на уху.

Я думал, резиновый костюм — это что-то изящное, обтекаемое, а здесь безразмерные шаровары с лямками и такими бахилами, что в них запросто влезли сапоги сорок третьего размера. Куртку решил не надевать, и без того запечатан в резину до подмышек.

Распустили невод, привязали к крыльям палки, и я, захватив одну из них, лезу в Чилганью. Вода сразу же сжимает резину, холодит ноги, но терпеть можно. Вода уже выше пояса, она давит тело, толкает в спину, я придерживаюсь за палку и, поглядывая на идущего вдоль берега Мамашкина, забираю все глубже. Перед поплавками плеснулась первая рыба, затем вторая, третья. Мамашкин сигналит рукой, что торопиться не нужно, но невод уже напирает на перекат. Рискуя свалиться в воду, почти бегом тяну невод к берегу, и скоро мои сапоги загремели по сухой гальке.

— Подрезай! Подрезай, уходит! — шипит Мамашкин, падает на живот и волочит нижнюю часть невода на берег.

Середина невода клокочет от мальмы, ее очень много. Здесь и самки, и малиново-розовые самцы — «пожарники».

Отловились, когда уже давно стемнело. Перенесли в глубь тайги мешки и, прихватив с десяток икрянок, отправились к стоянке. Настроение у обоих хорошее. Добрались до вырубки. Отсюда до нашей стоянки шагов триста. Вдруг Мамашкин остановился, показал рукой на белеющее в темноте бревно и предложил:

— Покурим?

Втянул дым и, глядя на поигрывающий в руках огонек догорающей спички, сказал, чуть растягивая слова:

— Значит, все у нас, браток, хорошо, все нормально. Рыба здесь, удочка здесь, ловили-старались, несем домой, что попалось. Если кто спросит, скажем, рыбачили аж за скалами, а задержались потому что… — Мамашкин задумался.

— Скажем, на Рыжего, ну, медведя этого, наскочили и побоялись идти напрямую. Здесь об этом медведе все давно знают, — пришел я на выручку Мамашкину.

— Ну и чудненько, — согласился тот. — Здесь вот что, — неуверенно заговорил Мамашкин, — Федору не очень-то распространяйся.

— Чего распространяться? — не понял я.

— Ну, насчет этой рыбалки. Скажем, с полмешка поймали, и почти одни петухи, ну «пожарники» которые.

— А ему-то какая разница?

— Как тебе объяснить? Не нужно Федору знать, что за один вечер можно десять мешков мальмы черпануть. Как пить дать, завтра же здесь настоящий промысел устроит и, конечно же, вляпается. А там его расколют, и нам неприятности. Давай-ка, браток, от греха подальше, а?