А вечером приехал Мамашкин. Он привез гору мешков с удобрениями, новый спиннинг с набором блесен, два ящика «материковской» картошки, флягу молока и переданные Шурыгой деньги. Он выслушал о случившемся с Найдой, какое-то время молча глядел на Федора, потом перевел глаза на меня и, наконец, непонятно по отношению к кому, сказал:

— Недолго музыка играла, недолго фрайер танцевал. Да, накрутили вы, братцы, ничего не скажешь. — Затем достал из тележки невод и предложил мне попробовать порыбачить.

Провозились часа два и почти ничего не поймали. Шуга забила невод, да и рыбы на плесах осталось совсем мало.

На другой день Мамашкин перетянул к нашему стану четыре связки почти совершенно свежих бревен, загрузил дровами тележку и укатил домой. Я отдал ему всю пойманную рыбу, он предлагал за нее деньги, но я отказался, попросив, чтобы он поторопился с «Кеноном». Через какой-то месяц у меня будет ровно полторы тысячи и можно будет заняться фотографией.

Затем он долго шептался с Федором. Сколько заплатил Мамашкин моему напарнику за соболей, я не знаю, а то, что Калипухова добыча вскорости перекочевала в «Кальмар» Мамашкина, — видел сам. Наверное, соболи обошлись нашему трактористу рублей по сто пятьдесят, потому что Федор весь вечер толковал мне о вырученной всего за один день месячной зарплате.

Я прокатился с Мамашкиным до медвежьего плеса, затем отправился на поиски Чуританджинских озер. Лесозаготовители рассказывали, что где-то выше этого плеса в Чилганью впадает ручей Чуританджа, по которому икроеды отправляются на зимовку в озера. Там четыре словно нанизанных на ручей маленьких озера. По-эвенски Чуританджа так и будет — низка бус.

По перекату перешел на другой берег Чилганьи и отправился вдоль нее по запорошенной желтой хвоей тропинке. Скоро она вывела меня на старую вырубку. Как раз посередине вырубки желтым хохолком возвышалось десятка два вековалых лиственниц. На их ветках то там, то сям темнели шапки беличьих гнезд-гайн. Наверное, лесорубы пожалели зверушек и не тронули деревьев.

Белок я не увидел, зато нашел настороженную Федором петлю на медведя. Между двух лиственниц сооружен треугольный загончик с узким проходом. В загончике лежали скрюченный дохлый поросенок, мальмина и разорванная пополам кедровка. На проходе висела петля из знакомого мне мягкого белого троса.

Я отыскал ветку и отвернул петлю в сторону. Теперь никакой медведь в нее не попадет. На пожухлой, чуть тронутой снегом траве хорошо видна оставленная Калипухом дорожка. Мне интересно, сколько таких загородок настроил Федор, подходил ли к ним медведь, и я отправляюсь по следу.

Минут через пятнадцать выхожу на новую загородку, и опять в ней на приманку положены поросенок и мальма. Петля на этой загородке уже сбита. Может, виноват ветер, а может, и вправду навредили кедровки.

Дальше гребень из высокоствольных лиственниц разделяется надвое. Один ряд спускается к реке, другой поворачивает к тому ущелью, где Мамашкин с Калипухом убили лося. Высматриваю новую загородку и вдруг замечаю небольшое бревенчатое строение. Нет, это не избушка. Для избушки строение маловато, да и окон не видно. Вместо них в противоположной от входа стене небольшая отдушина. С виду оно больше походит на поставленный на землю лабаз, у которого вместо двери высоко поднятый бревенчатый щит.

Внутри лабаза что-то темнеет. Уже вечер, со всех сторон нависли высокие лиственницы, и разглядеть, что там такое, трудно. Огибаю строение, заглядываю в широкий проход и не верю своим глазам.

Передо мною крепко сколоченная и обтянутая тросом медвежья ловушка, а в ней, на конце длинной, идущей от самого порога насторожки висит Найда.

Возвратился домой уже в полной темноте. Федор сидел в вагончике, спокойно растирал в ведре древесную труху и мурлыкал песню. Услышав мои шаги, поднял голову и спросил:

— Ну что, уехал Мамашкин?

Я молча прошел к кровати, лег на спину и уставился в потолок. Федор недоуменно глянул на меня, хмыкнул и снова загремел ведром.

«Это он маскировку для капканов готовит, — понял я. — Снега нет, так он решил присыпать их трухой».

Федор охлопал выпачканные в коричневую пыль ладони и достал из-под скамейки банку меда. Она у меня единственная, я хранил ее на дне ящика с продуктами, а он, гляди, раскопал. Сажусь на кровать и говорю:

— Сейчас же положи на место!

— Кого? — не понял Калипух.

— Мед положи, говорю! Или глухой?

На лице моего напарника растерянность и удивление:

— Ты что, чокнулся? Мне только побрызгать все это. Соболь на мед знаешь как идет. Потом я тебе отдам сколько хочешь.

— Не нужно мне ничего отдавать, а банку сейчас же поставь, где взял. И вообще, с сегодняшнего дня ничего моего не трогай. Я твоих пилы и топора не трогаю, не касайся и ты моего. Ни вещей, ни продуктов. Что сам привез, то и ешь. Поросят этих или что там у тебя еще припасено.

— Ясненько, — выпрямился Федор, затем прищурил глаза, наклонил голову и спросил: — Это тебе Мамашкин напел?

— Найда.

— Не понял. Какая еще найда?

— Обыкновенная. Сеттер-контейнер или как там ты ее называл? Та самая, что ты в ловушке на приманку приспособил.

Глаза у Федора округлились, голос сразу же сел:

— Так это ты, значит, по моим капканам шарился? Да я тебя за это! — Он размахнулся банкой, которую все еще держал в руке, и запустил в меня.

К счастью, между нами оказалась одна из двух металлических стяжек, которыми был укреплен вагончик. Банка хлопнула о стяжку, мед и стеклянное крошево брызнули мне в лицо. Острый осколок попал в бровь, рассек ее, мгновенно кровь залила глаз, побежала по щеке и частыми каплями застучала о прибитый к полу лист жести.

Я кинулся к Федору и изо всех сил ударил его в лицо. Он стукнулся о стенку, затем поймал меня за руку и стал ее выкручивать. Сначала мне показалось, что он просто хочет удержать меня, чтобы я не ударил его второй раз. Я тяжелее Федора килограммов на тридцать, да и посильнее, конечно же, он понимал, что вот так в драке ему со мной не справиться. Но тут он присел, выставил локоть вперед, и я сообразил, что он хочет применить какой-то прием. Все еще держа руку у Федорова подбородка, я всем телом навалился на него, он ступил назад, споткнулся о ведро и, выбив дверь, полетел с крыльца. Не успел Федор подхватиться, как я навалился на него, придавил к земле и зачем-то принялся кричать:

— Будешь? Будешь? Будешь?

Услышав хриплое «Пусти, падла. Больно!», я тряхнул его посильнее, еще раз крикнул: «Будешь?» — и поднялся. Федор перевернулся на живот, на четвереньках кинулся в вагончик. Там сдернул висящее у порога ружье, переломил его и протянул руку к патронташу. Я видел все это одним глазом, к тому же в вагончике полумрак, но сразу же сообразил, что к чему. В один прыжок перелетел крыльцо, притиснул Федора к кровати и стал выкручивать ружье из его рук. Это удалось мне довольно легко, и я изо всех сил грохнул прикладом в стену вагончика. Приклад развалился на куски, но мне этого показалось мало. Я подскочил к кровати и принялся лупить остатками ружья о спинку до тех пор, пока та не прогнулась, а у меня в руках не осталось помятых стволов.

После этого мы долго сидели, каждый в своем углу. Я, пытаясь унять кровь, прикладывал ко лбу полотенце, а Федор просто смотрел на разбросанные по вагончику остатки ружья. Догорела и потухла свеча, где-то прошумела машина, хлопнул далекий выстрел, а мы все сидели.

Наконец Федор завозился, ступнул несколько раз по вагончику, заскрипел кроватью. Я подождал, пока он уснет, вышел на улицу, разжег костер и принялся готовить ужин.

Бровь почти не кровоточила, зато опух и болел палец, который я вывихнул о Калипухову скулу. В коробке с лекарствами я отыскал йод, прижег бровь и, поставив у костра два пустых ящика, начал складывать туда продукты. Как бы то ни было, а все, что мы едим, покупалось за мои деньги. Федор что-то не торопится вносить свою долю. Я думал, закончим мои припасы и примемся за Федоровы, а у него… поросята.